Химмельстранд

Отец кричал что-то насчет бредней, которыми она дурит голову своему сучонку. Потом заорал: «Даже Иисус побрезговал бы твоей вонючей дыркой»... но самое страшное в паузах — мамино дыхание, частое, клокочущее, будто полощет горло. Отец зарычал и, покачиваясь, двинулся в кухню и загремел там чем-то. Петер влетел в гостиную в ту же секунду, что и вернулся отец, — с молотком в руке. Мать полулежала на полу, лицо в крови, глаз заплыл. Одной рукой прикрывала живот, а в другой судорожно сжимала небольшое деревянное распятие.

Отец подошел и замахнулся молотком.

— А в-вот этого, сука, не хочешь попробовать?

Петер открыл рот, чтобы закричать, а мать подняла распятие и рывком ткнула его чуть не в физиономию отцу. Последний шанс.

И вот именно тогда это произошло. Петер так и не закричал — не успел. Его поразила немота. Отец отпрянул, будто исходившая от распятия волна гнева и сострадания ударила его в грудь. Молоток упал. Отец пробормотал что-то невнятное, повалился навзничь, ударился головой о край журнального столика и так и остался лежать, мотая головой, будто отрицая то, что только что произошло. Мать с трудом переползла пару метров по полу и схватила молоток.

— Убей его, убей его, мама... — лихорадочно и почти беззвучно шептал Петер. Но сил у матери хватило только на то, чтобы зашвырнуть молоток под диван. Она потеряла сознание и лежала неподвижно, прижимая к груди простенькое деревянное распятие. Петер бросился к матери и обнял. Кто знает, показалось или нет, но он ясно почувствовал исходящее от распятия странное тепло.

Отец встал, молча поглядел на Петера, на распятие, проглотил слюну и ушел, хлопнув дверью так, что в шкафу зазвенела посуда.

В ту же ночь Петер и мама поехали на такси в полицию, в отдел семейного насилия. Им выделили засекреченную от родни квартиру, и началась другая жизнь. Но в ту ночь Петер поверил в Бога.

Он обошел машину, воткнул вешку и вдруг почувствовал запах крови. Его мать в ту ночь пахла кровью. Кровь текла из носа, текла и не хотела остановиться. Лицо и руки тоже были в крови, уже свернувшейся. В такси он прижимался к матери, и запах ее крови врезался в память на всю жизнь.

Мама...

Он раздраженно смахнул навернувшуюся слезу, посмотрел на машину и напружинил грудные мышцы.

Попробуй только. Только попробуй.

Он поверил в Бога, когда ему было семь, а перестал верить в одиннадцать. Никаких иллюзий не осталось.

Петер решительно подошел к машине, завел мотор и ехал, пока вешка была еще заметна в зеркале заднего вида. Когда она почти исчезла, он остановился , воткнул новую вешку и поехал дальше.

***

Еще семь вешек, еще километр. Леннарту и Улофу пришлось в очередной раз ждать, когда остынет мотор.

— Попрохладнее стало. Или как?

— Да... ты сказал, и я вроде заметил. Попрохладнее.

Вешки... Отсюда видны четыре штуки. Можно было бы ставить пореже. Но, как говорится, береженого Бог бережет. Леннарт встал на одно колено, пригляделся и довольно кивнул — идеально прямая линия. Уж делать — так делать.

— Человек сам создает свое пространство, — задумчиво сказал он.

— Вот как, — удивился Улоф. — Хорошо бы, ты еще и объяснил.

Леннарт кивнул на ряд вешек.

— Мы как забор ставим. Есть у человека земля... ну и что? Поверхность. И больше про нее ничего не скажешь. А поставил забор — совсем другое дело. Теперь это его земля.

— Это да... что да, то да. Но тут вот какой вопрос — зачем он ставит забор? Отгораживается или загораживается? Что ему охота закрыть — вход или выход? Кстати, и заборы разные...

— Правильно... точно ты сказал: отгораживается или загораживается. А это-то... — он опять кивнул на вешки, — Это и забором не назовешь.

— Что да, то да... не назовешь.

Они довольно долго молчали, погруженные в собственные размышления. Улоф долго смотрел на пустое небо, а Леннарт опустил голову и разглядывал стриженую траву под ногами.

— Когда Ингела-то сбежала... — сказал Улоф, — я за скотиной ходил, и все такое... думаю, три дня ничего не жрал.

— И я... Агнета исчезла, и я тоже... А потом жрач напал. Ем, ем, наесться не могу. А вкуса никакого.

— А я пиво пил. Так и держался...

— На пиве долго не продержишься.

— Не... на пиве долго не продержишься.

— Скверная привычка.

— Еще бы не скверная... а что делать? Я вроде как потерялся. Все так же, и все по-другому. Потерял ориентацию.

— Да... чужое все.

— Именно. Чужое. Кошку погладишь, и кошка как чужая.

— Ну да... Все не так. Из рук валится.

Оба замолчали. Улоф еще раз посмотрел на вешки и помигал от напряжения глаз.

— Странный разговор мы затеяли.

— Чем это странный?

— Кто его знает. Может, и не странный. Необычный.

— Хорошо, что поговорили.

— Что ж плохого? Я тоже думаю — хорошо.

Леннарт присел на корточки и погладил траву рукой, потом поковырялся в земле, растер щепотку между пальцами и печально покачал головой.

— Не подарок землица, или как? — спросил Улоф.

— Да уж... не подарок. Но влажная, как ни странно. — Леннарт поднял руку, понюхал, сморщился и растерянно глянул на Улофа. — Понюхай.