Хирург

На смену Людоедке пришла Анька. Даже не Анька — Анечка — худенькая брюнетка с тёмным пушком над губой.

Горестно вздохнув, она перевернула Ольгу на живот. Запахло острым, кислым. С таким же вздохом санитарка перевернула больную обратно, поправила подушки. Она обращалась с Ольгой как с растением, которое нужно поливать и удобрять.

— Смотри у меня, Евгенич казав, шо за цю огуречину шкуру спустыть, — донеслось недовольное бормотание людоедки.

«Господи, за что? Они считают меня растением. И ведь это так. Разве имеет право называться человеком тот, кто справляет нужду под себя и не может даже пальцем пошевелить?»

Зашаркали по коридору. «Наверное, кто-то из персонала — больные по реанимации не ходят. Бедные, бедные люди! Им не то, что не сочувствуют — их ненавидят. Разве можно таких людоедок допускать к больным? Один её вид может усугубить болезнь. Вот, выздоровею… если выздоровею, и пойду работать санитаркой. Хоть чем-то буду помогать несчастным».

Ход мыслей нарушила людоедка с капельницей. Она то исчезала из поля зрения, то появлялась.

Щёлкнула по капельнице, нагнулась. Вынырнула, покрутила колёсико. Капли закапали быстро, почти сливаясь в струйку. Следя за каплями, Ольга соскользнула в сон.

Разбудили её шаги всё той же медсестры, забирающей пустую капельницу.

За окном чернела ночь. Вдалеке шумели редкие машины, в соседней палате кто-то мычал, и от голоса, наполненного отчаянием, на душе делалось скверно.

К утру Ольга ощутила полноту абсолютного одиночества, её сознание, замкнутое на самом себе, не могло найти выхода и, как змей Уроборос, кусало себя за хвост. Почему-то приятные моменты не вспоминались.

Вспомнилось, как появился отчим — ментовская рожа. Тупой, гнусный деревенщина с барскими замашками. Первый год он занимался матерью, а к концу второго года их совместной жизни, когда родился Тарас, переключил внимание на падчерицу. Она тогда заканчивала школу. Мать видела это, но закрывала глаза — решила пожертвовать старшим ребёнком ради младшего. После выпускного бала изрядно выпивший отчим запер Ольгу в кухне и попытался изнасиловать. Тогда в первый раз наступило затмение. Очнулась она вся в крови. Рукоять ножа торчала из живота отчима, он непонимающе таращился и шевелил губами. Сейчас весь ужас прошлого навалился с удвоенной силой. Она заново сбежала из дома, прихватив паспорт и заранее отложенные деньги. Вспомнилось, как она рыдала в электричке и винила себя в убийстве. Напротив сидел дед с баулами и утешал: «Не плачь, ты молодая — нового найдёшь». Он считал, что девушки плачут только от несчастной любви.

Через двое суток она набралась смелости и позвонила домой. Мать сказала, что отчим жив, он в больнице, с ним ничего серьёзного. Холодно так сказала, отчуждённо, и трубку повесила. А Ольга до последнего надеялась услышать: «Где ты, дочка? Возвращайся, я с тобой». Впрочем, надеяться было глупо. Так не хватало отцовской поддержки! Где отец, мать не говорила. Всё, что о нём помнила Ольга, это русые волосы и большие руки. В детстве всё кажется большим.

Так началась кочевая жизнь, полная лишений, приключений и головокружительных авантюр.

Работать приходилось то лепщицей пельменей, то помощницей швеи, то раздатчицей рекламных буклетов, то официанткой. Подруги рассказали, что каждое лето они ездили на юг, устраивались официантками в бары средней руки и к окончанию сезона имели приличные суммы. Главное, в правильный бар устроиться.

Соблазнённая их рассказами, Ольга отправилась на юг за лёгкими деньгами. И нарвалась на то, от чего спасалась. Сполна получила — и за гордыню, и за отчима. Теперь она даже не человек — разум, запертый внутри черепа, где ему тесно и тошно. Он понимает, что принадлежит мокрице, которую размазали по асфальту. Пришёл добрый дядя Эдик и сказал: «Не переживай, мокрица, мы соберём тебя по кусочкам. Нам важно, чтобы ты шевелила лапками». Но ведь того, что сломалось в душе, не собрать, не склеить.

«О, до чего же болит голова. Господи, да когда это закончится? Кто-нибудь! Придите! Ну, пожалуйста! Ну, хотя бы людоедка. Сделайте хоть что-нибудь! Добейте, что ли! Это же невыносимо — так мучиться!»

Мысли разлетелись, их вытеснила боль — огромная, больше целой Вселенной.

Шаги. Каждый звук взрывался в голове, и не было сил разлепить веки.

Отпустило. По телу разлилась сладкая истома. Мир стал чётче, значительнее. Время потекло чинно и размеренно. Мысли вернулись — пышные, лёгкие, неуловимые, совсем не такие, как раньше. Иногда, очень редко, внедрялось что-то извне, набухало, искривляло пространство и лопалось, как пузырь на болоте. В такие минуты приходило понимание — морфий. Потом понимание обволакивал туман.

Когда действие наркотика истекло, Ольга проснулась. Оконная рама разделяла солнце на две части. Яркий луч слепил. Девушка сощурилась, попыталась отвернуться и вспомнила, что тело не слушается. Вот бы проснуться, а всё это — страшный сон! Да где уж там.