Хирург

С Исамом все было по-другому, с самого начала. Он пришел сам, сославшись на Умара ал-Аффана, исфаханского юродивого, полудурошного нищеблуда и лучшего вербовщика, которого только знал ибн Саббах, и когда Хасан — потом, потом, много потом — попробовал разузнать, где старый лис откопал драгоценную находку, верные люди донесли ему, что Умара давным-давно нашли на городской площади, под утро, ледяного, с жутким перекошенным лицом, но совершенно целого. Ни единой дырки на теле, кроме тех, что предусмотрел Аллах, милостивый и всемогущий. Ни следа яда. Ни человеческого следа. Видно, увидел живого джинна и не выдержало сердце — предположил Исам, уже незаменимый настолько, что смел предполагать вслух. Хасан кольнул его взглядом и услал куда-то — прочь, подальше, не искушай меня, брат, не заставляй проверять на обычную человеческую смертность… Мне нужен кто-нибудь, кому можно хоть изредка доверять. Ты мне нужен. Потому, с глаз долой, собака. Иди лучше поспи, с ночи ведь на ногах, носишься, как оглашенный, как молоденький, а лет-то тебе на самом деле… сколько, а, Исам? Имею я право знать о тебе хотя бы такую малость?

В тот день, когда пришел Исам, Хасан опух уже от скуки, отбирая фидаинов — будто киномеханик, обреченный в тысячный раз смотреть одну и ту же немую пленку с древним комиком в главной роли и несмешным полусмытым концом. Он даже задремывал иногда — на секунду-другую — как шахтерская кляча, обреченная брести все по тому же короткому кругу, и очнулся, когда Исам уже был в доме, и не на пузе елозил, как положено перед Старцем горы, а просто стоял на коленях. Причем похоже, что не из особого почтения, просто так удобнее было смотреть ибн Саббаху в лицо.

Приветствую тебя, досточтимый Сейид, завел он привычную волынку, но, прерванный недовольной ладонью Хасана — давай покороче, приятель! — охотно замолчал, опустил крепкую задницу на босые пятки и, не дожидаясь никаких вопросов и предисловий, сказал в воздух перед собой — девятьсот шестьдесят третий и второй, пожалуйста. Разумеется, две тысячи. Будто заказывал суп с гуляшом в придорожной забегаловке. Ибн Саббах и опомниться не успел, ошалелый от того, что — первый и единственный на его веку — человек не интересуется собственной смертью, а лопочет какую-то хрень, непонятную билеберду, какой бестолковый шакал допустил ко мне сумасшедшего? — как голос что-то подсоединил, замельтешили какие-то полосы, лица, одно почему-то смутно и неприятно знакомое… И вот уже псих удовлетворенно кивает головой — ну, в общем и целом, все как я и предполагал — и ползет — наконец-то! как положено! — к ногам ибн Саббаха, и целует его сухую руку и говорит. Меня зовут Исам. И я буду служить тебе, Хасан, столько, сколько положено…

И служил. Даже вернее тех, кто верой и правдой. Так служил, что Хасан ибн Саббах — неслыханное дело! — простил Исама целых два раза. В первый раз за то, что тот наплевал на собственную смерть. И во второй раз — за то, что догадался заглянуть в будущее так далеко, как не догадывался заглянуть и сам Хасан ибн Саббах. А, может, и не догадался бы.

Нет, конечно, он спросил потом у голоса — нехотя, как бы между делом, нарочито вскользь — что за цифры такие дурацкие, что за даты, к чему такая даль, что это за тип такой вообще приперся по мою голову? Что там будет между не знам каким шестьдесят третьим и неведомо вторым? Это от какой вообще точки отсчета?

Поистине, Рай ближе к каждому из вас, чем шнурки его сандалий, но и Ад не дальше, так же уклончиво пропел голос, и понимай его, как знаешь, а ведь не придерешься к мерзавцу, потому что всем известно, что каждый волен толковать Коран так, как ему подсказывает душа. А если души нету? — угрюмо поинтересовался Хасан. Тогда надо ждать — посоветовал голос и, выдержав моэмовскую паузу, пояснил — Исам — значит, охраняющий. Вопрос был закрыт. И Исам остался с Хасаном. При Хасане. Надолго. Но все-таки не навсегда.

Молоток анатомический с крючком. Молоток хирургический деревянный. Молоток хирургический металлический с накладкой. Набор для фиксации мыщелков и лодыжек.