Хирург

— Продаешь ты его, что ли! Несешь, несешь бог знает что. Случилось что, рассказывай. Что?

— Аборт криминальный, Петр…

— Ты что! Изыди, сатана! Ты что! Не знаешь положение с абортами? Хотел хорошо жить — пусть расплачивается.

— Петр Семенович, он не брал денег! Знакомая девочка.

— Девочка! Тем более. Надо осмотрительней знакомиться. Скажи на милость! Да и не гинеколог к тому же. Пускай своих девочек в больницу посылает. Закон-то есть.

— Да это знакомая сестры его.

— Да какая разница! Что ты меня посвящаешь во все. Аборт! Дома! И все. Больше ничего не надо. Не надо делать плохо.

— Конечно, Петр Семенович, но…

— Какие «но»! Не морочь голову. Как у тебя дела вообще?

— Петр Семенович! Парня же упекут! А он ведь от доброты. Ему же в тюрьме сидеть придется. Я вас очень прошу. Просто личная просьба. Да и жалобы-то от родственников нет.

— Ну а что я могу сделать! Ты сама понимать должна.

— Я никогда, Петр Семенович, не просила вас так. Сейчас — крайний случай, Петр Семенович. Ну просто максимально униженно прошу. Ну, хотите, на колени стану.

— Ну, не морочь голову, говорю. Шутка, что ли! Криминальный аборт. А как узнали, раз не было жалобы? Случилось что?

— В том-то и дело! Перфорация матки, резекция кишки. Сам пришел сказал.

— Что?! Да-а. Это много лет. Что ж можно сделать! Это да, это много лет. Плохо, очень плохо. Хороший парень?

— Парень-то…

— Да-а… Развела ты у себя. Все мы, конечно, не без греха, но такое. Да тебе голову надо оторвать. А девочка-то как? Плохая?

— Сейчас опасности для жизни нет.

— Голову тебе оторвать мало.

— Виновата, Петр Семенович, виновата. Но там видно будет. Сейчас парня от тюрьмы спасать надо.

— Но ты его выгонишь?

— Не знаю. Может, и надо будет, если все благополучно обойдется. Но пострадает-то кто от этого? На нем же вся хирургия в районе держится. Ведь у нас же лучшая хирургия в городе.

Лучше, чем в Москве. Ей-богу, не боюсь это сказать. Сравни отчеты разных больниц в горздраве у вас.

— Незаменимых людей нет. Ты же знаешь.

— Есть, Петр Семенович, есть. Просто любого можно сменить.

— Дала ты мне задачу. А ты к кому-нибудь обращалась?

— А к кому же с этим обратишься? Только если вы сумеете помочь.

— А кто знает об этом?

— Никто пока. Я сама сообщить должна — пока молчу.

— Подожди еще денек, не сообщай. Запиши мне все обстоятельства дела, а фамилию мне его пока не записывай, от греха. Помни, ни одному человеку пока. Через меня же пойдет. Позвоню сегодня, посоветуюсь, что и как надо делать. А ты мне утром завтра позвони.

— Да я приеду к вам спозаранку, Петр Семенович.

— Не надо. Не суетись. А пусть-ка лучше он приедет. Я ему холку намылю.

— Не поедет сейчас. Ты знаешь, какой он. Пока у него больной тяжелый, он из отделения не выходит. А уж такой-то случай!.. Под угрозой расстрела он девочку не оставит.

— Договорились, аллах с тобой, завтра жду. Звони.

ЗАПИСЬ ТРИДЦАТАЯ

«Ребята, дорогие мои, простите это пафосно-сентиментальное начало, но так получается. Я не писал вам, не знал, что писать и как писать, и не понимаю я, что теперь я.

Я, с одной стороны, вас недавно видел, когда лежал в больнице, но, с другой стороны, в больнице каждый раз было столько народу, что я ни разу не мог с вами поговорить. Лежу в этом лесном санатории — поправляю здоровьечко. Почему!

Почему черт меня понес в эту бешеную поездку, почему не дождался решения дела — будет ли дело, почему выздоровление девочки так быстро меня успокоило, хотя успокоиться я должен только тогда, когда Люда родит. Почему понесло меня в эту поездку! За что я устраивал себе подарки? Почему, выходя из автобуса, я не думал ни о шоссе, ни о машинах? Почему, думая о прошлом, я не глядел по сторонам на настоящее.

Наказан ли я за поездку, наказан ли за девочку, или все идет стихийно, неизвестно от какой точки?

Так бессвязно, «импрессионистически», что ли, я могу писать только вам. Примите и терпите. Я хочу написать, что думаю о случившемся. Не о девочке. Это было плохое дело, не должное.

Этим мы уже тысячи раз изорвали свои души и свою, вернее, мою совесть. А вот сейчас что! А сейчас…

Я сижу за столом в маленьком павильончике-ресторане. Стены — почти сплошь окна. Снег — испоганенный лыжней. Дорога — следами машин. Дерево почему-то растет впритык к стеклу оконному. Непонятно, как строили этот домик. Непонятно, что будет со стеклом, если дерево будет расти. Непонятно, зачем эти люди, числом около тридцати, приехали в этот загородный ресторанчик праздновать пятидесятилетие своей начальницы. А может, она не начальница. Нет, они ей улыбаются ртом, они ее приветствуют руками с рюмками, они желают все встретиться на столетием юбилее, они заглушают себя песнями и музыкой из автомата. Непонятно…