Хищная книга

Мы подъехали к «Монаршему дубу»; никакого дуба здесь, кстати, нет, а царящая тут мрачность любого монархиста довела бы до цареубийства. Большую часть района занимает таксопарк, где бесконечными стройными рядами спят черные машины. Троцкий нервно поглядывал на открытые двери и снова на меня. Внезапно подался вперед, протягивая ко мне руку, но тут же, словно передумав, вернулся на место. Миранда и Флирт только мельком глянули на него, улыбнулись друг другу и вернулись к чтению. Им было приятно, что они оба нормальные, тогда как Троцкий — явный псих.

С тех пор как для сокращения расходов на психиатрические лечебницы в практику ввели «общественное попечение», метро стало излюбленным местом для разнообразных сумасшедших, безумцев, душевнобольных и просто психов. Встреча с психом — один из классических аттракционов нашего подземного луна-парка; по большей части они совершенно безобидны, а потому, сдержав смешок, Миранда больше не обращала внимания на Троцкого.

Следующая остановка — «Паддингтон». Поезд подъехал к своей платформе на железнодорожном вокзале, который накрыт огромным стеклянным сводом. Двери с шипением открылись. Миранда перевернула страницу. Вошли несколько бородатых туристов с рюкзаками и начали озираться по сторонам. Волнующий момент — их первая поездка в метрополитене метрополии!

Едва двери зашипели, Троцкий вскочил. Он вырвал меня из нежных рук Миранды и метнулся к выходу, продираясь через туристов. Он уже огибал закрывающуюся дверь, когда она его все-таки прищемила. Но, извиваясь в черных резиновых тисках, он продолжал крепко сжимать меня своей костлявой рукой.

Миранда сидела, судорожно открывая рот, но сказать ничего не могла. Потрясение — а помимо всего прочего, содержимое ее сумочки разом высыпалось на пол — лишило Миранду дара речи. Машинист приоткрыл двери, выпустив Троцкого. И только тогда Миранда, набрав в грудь воздуха, закричала:

— Стой!!!

«Стой, стой, стой…» — разнеслось эхо под сводами, перекрывая гул поездов. Затем, не найдя, видимо, более веской причины, чего ради ему останавливаться, Миранда выдохнула:

— Это же библиотечная книга…

Вертикаль страсти Теория заговора

Но коль скоро роман — это такой дикий, иррациональный хаос, сумятица чувств, когда нет правил и ограничений, а есть лишь поджидающая нас бездна отчаяния, кажется немыслимым, что мы все равно так жаждем «пережить роман».

Мы влюбляемся, мы хотим влюбляться, думаю, потому, что отчаянно жаждем любви-заботы, суррогатом, эрзацем, неполноценным заменителем которой становится роман. Мы стремимся к любви-заботе, единственно настоящему чувству, к заветной цели, которая есть для нас все и венец всего, стремимся к этой «любовной награде», поскольку убеждены, что она избавит нас от самого ужасного из наших страхов — от страха одиночества.

Так почему же, если любовь-забота встречается редко, как золотой самородок, мы все равно готовы пройти через страдания, нервы и слезы романа?

Вы можете возразить мне, что сам вопрос поставлен неправильно. Можете заявить, что у нас просто нет выбора, потому что влюбляться — естественно. В данном трактате я отвечу вам следующим образом: а что, если нет? Как вам понравится, если я докажу, что влюбленность — явление, в действительности порожденное культурой?

Разумеется, во многих социумах никого не интересуют эмоциональные аспекты так называемой любви при отправлении чисто биологических функций размножения и продолжения рода Скажем, устроенные родителями и родственниками браки на протяжении нашей истории занимали ведущее место, а во многих зарубежных социумах они до сих пор доминируют. От зарождения Европы до ее Возрождения правящие классы поддерживали эту традицию брака без любви, так как для скрепления политических либо экономических союзов у них было принято заключать брачные договоры.

Браки «по любви» — явление относительно новое, притом западноевропейское. Их не существовало до 1215 года, когда папа Иннокентий III постановил, что заключение брака возможно «по обоюдному согласию будущих супругов», без разрешения родителей; жениться по любви стало можно, это даже поощрялось. Такое решение Рима было прямо связано с политической линией зарождавшегося тогда в Европе нового правящего класса, линией, которую мы и намерены разоблачить и обличить в данном трактате.

Сегодня все мы настаиваем, что никто не должен определять для нас и за нас, кого нам любить, и все же мы признаем, что и сами выбирать тоже не можем. Зарождение любви — это «химическая реакция», случайная встреча; мы ждем мистического момента, когда в нас ударит молния, вонзится стрела Амура. Так что в вопросе зарождения любви наша «великая цивилизация» всего лишь перешла от ритуала к суеверию.