Хищник

Тристан посмотрел на нее: глаза опухли от слез, ярко сияя и мерцая, маленький ротик был розовым и мягким, пухлое личико измазано кровью его отца.

Трепет в груди, который он ощущал несколько минут назад, исчез. Вместо него появилось нечто иное. Что-то, чего он никогда прежде не чувствовал. Что-то, чего он не понимал. Что-то извращенное, уродливое и живое обосновалось в его груди, пока он смотрел, как она дышит благодаря ему. Что-то ядовитое просачивалось в его сердце, парализуя, убивая, пока он не лишился способности чувствовать.

Пока он не начал ощущать один только яд. Пока не начал видеть одно только ее лицо в его крови.

Тристан пролил кровь своего отца, чтобы защитить ее.

Мама назвала его чудовищем. Она была права. Он в мгновение ока превратился в чудовище, более злобное, чем все собравшиеся в этой комнате. И все из-за нее.

Потому что она заставила его сделать выбор. И у него ничего не осталось.

Никого.

Ничего.

Ничего, кроме этого чувства в груди. Тристан ухватился за него, глядя в ее лицо, запечатлевая его в своей памяти. Он смотрел в ее глаза, видел ее душу, навсегда запятнанную его кровью.

С этой ночи ее жизнь принадлежала ему. Он отказался от всего, чтобы она могла жить.

Ее жизнь принадлежала ему.

Он не знал, что будет с ней делать. Но она принадлежала ему.

– Идем со мной, мальчик.

До него донесся голос босса. Нет. Не босса. Он был боссом для его отца. А отец мертв.

Тристан Кейн тоже мертв. Вместо него родился кто-то другой. Тот, кто бесстрастно смотрел в блестящие темные глаза Лоренцо Марони.

Он молчал. Все внутри него отключилось, кроме странного горького чувства, которое он ощущал, когда смотрел на девочку. Собравшиеся вокруг люди рассматривали его – все гораздо больше него, с тяжелым оружием и силой, способной напугать его.

Он больше не боялся.

Тристан поклялся себе, что сегодня в последний раз он испытывал страх.

Больше никогда.

Тристан станет самым устрашающим из них.

Он спас ее и тем самым уничтожил себя. Глядя, как мужчина берет девочку на руки и уносит прочь, Тристан, не сводя с нее глаз, поклялся, что однажды заберет свой долг.

Глава 18 Выбор

Морана.

Настоящее время

Ей был незнаком этот тугой клубок из эмоций, обосновавшийся в груди. Он просто причинял ей боль.

Все болело. Вообще все.

Дрожащие руки, дрожащие губы, дрожащее сердце. Все.

Она не могла дышать. Воздух застрял где-то в груди рядом с изнывающим сердцем. В горле встал ком, а в животе возникла тяжесть, когда шум пролетевшего над головой самолета нарушил мертвую тишину кладбища.

Самолет прилетел и улетел.

А боль никуда не делась. Ей было больно.

Так больно, что она даже не думала, что способна ощущать такую сильную боль. Не думала, что человеку вообще может быть настолько больно.

Глаза защипало, и Морана заморгала. Годами приучая себя не проливать ни слезинки при посторонних, она не могла позволить ни одной упасть. Но разве обошлось бы одной слезой? Разве она прекратила бы плакать, когда тяжесть в груди с каждым вдохом будто становилась все сильнее и сильнее?

Ей хотелось визжать, пока в горле не станет так же больно, как и на сердце. Хотелось хрипеть, пока звук не растворится во внутренней пустоте. Хотелось кричать, но голос не слушался. Она не виновата.

Ни в чем не виновата.

Морана не сделала ничего плохого, кроме того, что существовала. Сам факт ее существования пробуждал в ней желание ломать кости.

Она выжила благодаря ему. Она ни в чем не виновата, но и он тоже. Она была невиновна, но в то же время запятнана кровью.

Его кровью.

Кровью его отца.

Кровью, которую он пролил, чтобы спасти ее, кровью, которой он ее отметил, пока пытался вытереть ей лицо.

Люди, которым была известна эта история, считали, что этим жестом он сделал заявление. Но она знала, знала, что он просто был милым мальчиком, который пытался вытереть кровь с лица невинного ребенка.

Боль и ярость, ненависть и смятение, сострадание и душевная боль сплелись внутри в тугой узел, который Морана ощущала в горле, смешались с кровью, что пульсировала во всем ее теле, слились воедино так, что она уже не могла отличить одно от другого, не понимала, кому какое чувство предназначалось.

Она закрыла глаза, а тело начало дрожать, не в силах вынести борьбы, происходившей в ее душе.

– Морана.

Срывающийся голос Амары заставил ее открыть глаза. В отличие от Мораны, она плакала открыто, а в ее глазах отражалась та же боль. Морана сама не могла постичь, сколь многим обязана ей за то, что Амара попросту рассказала правду, которую скрывали от нее всю жизнь, за то, что нарушила клятву и доверилась ей.

– Хочешь, чтобы я остановилась?

Морана помотала головой, напрочь лишившись голоса, утонувшего в ворохе нахлынувших на нее эмоций. Челюсть начала болеть от того, как сильно она ее сжимала. Ей нужно было знать. Знать о нем все, что только можно. Ее душа жаждала обрести знания, в которых ей отказывали. Ей необходимо было знать, чтобы понять его. Морану годами ограждали от правды, а он всегда являлся ключом к ней.

Ей нужно было знать.