Хищник

Петр добрался до глиняного кувшина с гусиным жиром, бормоча: «Сначала святое миропомазание», и толстым слоем намазал им себя, отчего его твердый отросток засветился красным светом, как будто охваченный огнем. Пребывая в страхе и изумлении, я позволил Петру повалить меня на дубовую колоду, которую повара использовали для рубки. Он уложил меня на живот.

– Что ты делаешь, брат? – спросил я, когда Петр, накинув рубаху мне на голову, сам начал ощупывать руками и раздвигать мои ягодицы.

– Тише, мальчик. Я покажу тебе новый способ вершить молитвы. Представь, что ты стоишь на коленях на скамеечке для молитв.

Его руки торопливо ласкали меня, затем одна из них скользнула глубоко между моих ног, и Петр буквально вздрогнул от того, что там обнаружил.

– Ну и дела! Будь я проклят!

Я верю, что так и случилось. Этот человек давно мертв, и если Господь и вправду справедлив, то все эти годы Петр должен был провести в аду.

– Ты хитрая маленькая бестия, – произнес он с грубым смешком, наклонившись к самому моему уху. – Но какой приятный сюрприз для меня! Я спасен от того, чтобы совершить содомский грех. – И, опустив дрожащую руку, он ввел свой мужской орган в то место, которое обнаружил. – Как так могло случиться, что остальные братья даже не заподозрили в монастыре присутствие маленькой сестрички? Неужели я первый это обнаружил? Да, разумеется! Господи, да у нее есть плева! Никто еще не входил в сердцевину этого плода!

Хотя гусиный жир и облегчил ему вход, я ощутил острую боль и, протестуя, издал пронзительный визг.

– Тише… тише… – пыхтел Петр. Теперь он лежал на мне: нижняя часть его тела снова и снова ударялась о мой зад, а его штука скользила внутри меня взад и вперед. – Ты постигаешь… новый способ… служения Всевышнему…

Я промолчал, но подумал, что предпочел бы старый и привычный способ.

– Hoc est enim corpus meum…[2] – произносил нараспев Петр в перерывах между пыхтением. – Caro corpore Christi…[3] Аа-аах! Возьми! С-с-съешь!

Он содрогнулся всем телом. Я ощутил теплую влагу на внутренней части бедер и подумал, что Петр самым мерзким образом помочился внутри меня. Но когда он извлек свой член, никакой жидкости не полилось. Только распрямившись, я снова почувствовал, как липкая влага медленно потекла вниз по моим бедрам. Когда я принялся вытираться тряпкой, то увидел, что жидкость – кроме небольших следов крови, моей собственной, – была густой жемчужно-белой субстанцией, словно брат Петр и правда вложил внутрь меня кусок хлеба для причастия, который там растаял. Таким образом, у меня не было причин не верить его разглагольствованиям о том, что я познакомился с новым способом совершать святое причастие. Однако я был слегка сбит с толку, когда повар приказал мне хранить это в тайне.

– Прояви осторожность, – сурово сказал он после того, как восстановил дыхание, вытер свой ставший вновь обычным член и привел в порядок сутану. – Мальчик, – я продолжу называть тебя так, – ты сумел каким-то образом, при помощи обмана, добиться теплого местечка здесь, в аббатстве Святого Дамиана. Я полагаю, что ты хочешь сохранить это положение, а не оказаться разоблаченным и изгнанным с позором из святой обители.

Тут Петр сделал паузу, а я кивнул головой.

– Прекрасно. Тогда я не скажу ни слова о твоем секрете, о твоем обмане. Но с одним условием! – Он погрозил мне пальцем. – Если ты тоже никому ничего не расскажешь о наших с тобой молитвах. Мы продолжим практиковаться в них после, но только о наших занятиях не следует упоминать за пределами кухни. Согласен, молодой Торн? Мое молчание за твое.

Я имел смутное представление относительно того, что за сделку мы заключили и почему я должен опасаться разоблачения и изгнания, но брат Петр, кажется, удовлетворился, когда я пробормотал, что никогда и ни с кем не обсуждаю свои молитвы. И, верный своему слову, я и впрямь ни разу не заговорил ни с другими монахами, ни с аббатом о том, что происходило в кухне дважды или трижды в неделю, когда Петр заканчивал готовить дневную закуску – единственную горячую еду за день. Мы вершили с ним там молитвы, прежде чем отнести блюда монахам в трапезную.

После того как меня пронзили еще раз или два, я перестал находить это болезненным. Спустя еще какое-то время я начал считать это занятие всего лишь неприятным и скучным, но сносным. А потом наступило время, когда Петр понял: ему больше не нужен гусиный жир, чтобы облегчить проникновение. В тот раз он воскликнул в восхищении:

– Акх, милый маленький грот сам увлажнился! Он приглашает меня войти!