Хищное утро (СИ)

Я похудела до прозрачности, потом — растолстела; отпустила волосы, потому что никаких горгулий ко мне не допускали; растеряла мелкую моторику и всё ещё часто предпочитала закрытые глаза — усилию, которое требуется, чтобы видеть мир, а не Бездну.

Может быть, я и вовсе никогда не научилась бы этому, если бы не Лира.

Надо сказать, на острове её приняли плохо. Был март, я всё ещё была довольно плоха, а Ёши знал к тому времени отчётливо и про брошенное в сердцах «ненавижу», — и про то, что Лира знала о плане Хавье, но не предупредила меня ни словом. В общем, её едва не развернули ещё в порту, но в конце концов пропустили.

Лира отреклась от крови, окончательно обезглавив когда-то могущественный Род Маркелава, который не считался теперь Большим. Она отрастила вместо чёлки геометрическое резкое каре, и синий глаз на лбу был подвижен и жив.

Этим глазом Лира видела Бездну. И, обозвав дурочкой и слабачкой, она научила меня выбирать, что слушать, — и куда смотреть.

Потом она уехала и жила теперь в какой-то далёкой лесной дыре, принимая тех, кто желал узнать своё будущее. Мы вели с ней вялую, ни к чему не обязывающую переписку. Своим учением Лира будто отдала мне какой-то давний долг, и теперь что-то между нами было уравнено, подведено жирной чертой.

— Я пригласила, кстати, Ставу, — щебечет Ливи, не подозревая, о чём я думаю. — С этим её хахалем. Он полная катастрофа, если ты спросишь меня. Става сама конечно с придурью, но Полуночь совсем на голову больная, если дала ей в пары это!

«Это» было совершенно отбитой здоровенной водной тварью, которая выгуливала в реке своё длинное чешуйчатое тело, увенчанное тяжёлым гребнем. «Этого» боялись дети, про «это» рассказывали страшилки, и Волчья Служба была почти вынуждена выловить «это» и выдать ему предписание не нарушать общественный порядок. Где-то тогда они со Ставой, вероятно, и снюхались. Става писала о нём такие скабрезности, что от её писем меня всякий раз теперь бросало в краску.

— Лок холосый, — важно говорит Марек. — Достойный сын племени! Чтоб ему икалось.

Последнюю фразу он произносит с такими явными бабушкиными интонациями, что я смеюсь, а Ливи морщится. Она не любит оставлять сына с Керенбергой, считая её дурнейшим из влияний, хотя бабушка души не чает в талантливом внуке. Я знаю: они обе с нетерпением ждут, когда я снова войду в Конклав. Тогда Ливи соберёт вещи и уедет куда-нибудь глубже в материк.

Я была свободна целых два года. И если половина первого из них смешалась для меня в кошмарный сон, все остальные месяцы были вовсе не так плохи: мы жили в старом доме на острове, рисовали птиц, съездили к Дальнему морю смотреть на пеликанов, — и я даже видела дельфинов.

Всё для того, чтобы теперь я захотела вернуться. И построить на старом фундаменте что-то новое, другое, правильное.

Наконец, машина выкатывается на до боли знакомую улицу, разбивает колёсами лужи, приветственно моргает фарами встречному трамваю — и останавливается у особняка.

В этом доме живёт моё прошлое. Он стоит, угрюмый и тёмный, нависает над нами тяжёлой громадой. Он помнит, как я собирала трёхногих созданий из спиц, как выговаривала Ливи за разнузданность и нежелание учиться, как пела в пронзительном одиночестве склепа и как запрещала себе плакать после нежеланной свадьбы.

Он помнит меня разной и знает, какой я должна быть.

И вместе с тем — это просто старый дом, высящийся над неухоженным садом. Текущая крыша, выглаженные тысячами шагов ступени. Прошлое, которому нужно было закончиться, чтобы на его месте началось что-то другое.

— Я велю подать в столовой, — говорит Ливи и, проходя в калитку, небрежно почёсывает за ухом сторожевую горгулью. — Ваш этаж должны были расконсервировать, только вот к ванне в общей спальне пока не подали воду.

— Мастер Пенелопа! — кричит Ларион, обтирающий руки тряпицей у входа в мастерскую. — Мастер Пенелопа!.. А Малышка-то сожрала ваши наручи, вы знаете?!

Малышка сидит на венце дальней башни мрачной неподвижной громадой. Она смотрит на нас свысока, но как будто — одобрительно.

Я прохожусь по её чарам, легко касаясь их сверху, но не запуская пальцев в душу. Эта горгулья стара; она заслужила немного моего уважения.

— Спустишься в склеп? Или сразу за стол? Безносый, ну-ка возьми у хозяйки багаж! Совсем они тут у меня распустились, видишь? Вот ты бы сразу навела здесь порядок, да?

— Мы постоим немного, — тихо говорю я.

И Ливи, обычно нахальная и напористая, понимает. Голем всё-таки берёт у меня маленький чемодан и уносит его наверх. Марек бодро взбегает по ступенькам и топает по холлу, громко призывая «бабуську». Ларион, неловко пожав плечами и явно не зная, как себя вести, уходит обратно в мастерскую.

Ёши берёт меня за руку. Зеркало в его запястье не удалось восстановить полностью: оно уходит теперь краем под кожу, открывая толстый белый шрам, рваный и жуткий на вид. Я сплетаю наши пальцы, и мы стоим так, глядя, как перелетают с ветки на ветку птицы.