Хитклиф

— Упрямая дерзкая дрянь! Хоть и такая жалкая. На вид вполне разумная, безупречная. А оскверняет само слово «женщина». Но она не убежит. Держать её здесь — мой долг. Спутанная по рукам и ногам, она терзает одного меня. А освободившись, на всех накличет несчастья!

— Самовлюблённый дурак! — обратилась она к нему. — Кроме дверей и окон, есть и другие пути для побега. Запирай меня, если хочешь; но я свободна — назло тебе!

— Беснуйся, беснуйся, дорогая жёнушка! Можешь быть счастлива тем, что погубила меня. — И мистер Эр повернулся ко мне. — Ну что, Хитклиф? Может, от тёплых чувств при виде матери растаяли твои голосовые связки? Это сияние её любящих глаз так на тебя подействовало? Или, может быть, проявление материнской заботы с её стороны? Счастлив иметь такую мать? Рад, что увидел её?

Я сел в кресло у стола.

— Оставьте нас, — попросил я мистера Эра.

Он горько рассмеялся.

— Ты не можешь…

— Могу. Оставьте нас вдвоём. Я поговорю с ней с глазу на глаз.

— Я этого не сделаю. Ты сам не знаешь, о чём просишь. Она тебя растерзает.

— Ерунда. Она спокойна. Она бросается только на вас.

— Это всё уловки. Стоит мне выйти из комнаты, как она попытается одолеть тебя.

— Тьфу! Одолеть меня? Да я могу переломить её, как тростинку. Кроме того, вы сказали, что я её сын. А стало быть, могу потягаться с ней в хитрости и жестокости.

Он упирался долго, не хотел уступать, но в конце концов согласился. После многочисленных предостережений и оговорок он вышел из комнаты. За ним последовала женщина с приветливым лицом.

— Но помни, я рядом. Только крикни — и я вернусь.

Мы остались одни.

Теперь я мог разглядеть лицо моей матери. И если сначала меня поразило в нём лишь наше с ней сходство, то теперь я увидел, каким оно было измождённым, осунувшимся, призрачным. Неужели на моих глазах она так ослабела?

— Почему вы сказали, что вы не мать мне? — спросил я.

— Уже очень давно, почти сколько я себя помню, меня держат взаперти в этих комнатах. Здесь нечего делать — лишь замышлять побег и писать на бумаге, которую приносит мне мой тюремщик. И я пишу. Пишу день и ночь. Пишу очень мало — чтобы дольше хватило бумаги.

— Что вы пишете?

— Иногда — о тюрьмах, подобных этой, и о жестоких людях, подобных Эру. Иногда — о чудесных дальних странах, что лежат за океанами. Там я свободна, в мире, созданном мной, я свободна, и могу стать другой женщиной, или мужчиной.

— Где вы жили до того, как попасть сюда?

— Эр будет говорить вам, что я из тропических стран, но он лжёт. Я с севера, где ветры свежее и холоднее, чем тут. Помню пустоши — солнечный свет над вереском, куда ни глянь — открытое пространство, сколько хватает взгляда. Помню лошадей в конюшне, лай собак, хлебную опару на кухне…

— Похоже на мой прежний дом.

— Странно. И вид у вас странно знакомый. Может, вы и правда мой сын.

Она снова потянулась к моей щеке. На этот раз я позволил ей коснуться меня. Я нашёл её. Я закрыл глаза.

Мозг вдруг взорвался слепящим светом. Глаза залила кровь. Смутно, словно издалека, я видел, как моя мать схватила одну из скрученных в рулон рукописей, что-то вроде железной палки выглядывало из конца свитка. Она ударила меня им, и лишь то, что я уже был оглушён и не мог помешать ей, удержало её от того, чтобы ударить меня ещё.

Я обмяк в кресле, понимая, что случилось, но не в силах противостоять.

Потом, скомкав бумагу, она запихнула её мне в рот, наверно, чтобы не закричал, хотя вряд ли мне удалось бы сейчас выдавить из себя даже слабое подобие звука.

На кресле у двери мистер Эр забыл связку ключей; перепробовав всё, она подобрала тот, что открывал тяжёлое обитое свинцом окно. Распахнула его настежь, потом стащила с плеча попугая и выкинула его в ночь; я услышал клёкот и плеск крыльев. В комнату ворвался сильный ветер — и она упивалась им, танцевала, размахивая широкой юбкой, хохотала.

Я чувствовал, как уходит сознание, но из всех сил цеплялся за него. Временами меркло в глазах.

Из тёмных глубин огромной чернильницы моя мать извлекла крошечный кинжал — самодельный на вид, но убийственно острый — и сунула в карман.

А потом стала комкать лежащие на столе листы. Я понял! Берегись, Торнфилд! Но не мог двинуться, не мог крикнуть, даже пробормотать ничего не мог; горло окаменело, как и всё тело. Я увидел, как от лампы она подожгла скомканную бумагу. В восторге подпалила занавеси… потом полог над кроватью… потом скатерть…

Резко распахнулась дверь. Она была наготове, бросилась в сторону, надеясь улизнуть незамеченной, пока мистер Эр кинется гасить огонь. Но он увидел её, бросился к ней, сбил с ног. Они поднимались, падали, боролись, вновь поднимались, сцепившись в страшном танце у самого окна — а оно пылало. Снаружи послышались крики.

Моё сердце пронзила боль; я приходил в чувство! Возвращалась сила. Я выплюнул бумажный ком, шатаясь, побрёл к слившейся в тесных объятиях сражающейся паре, корчившейся на низком подоконнике у открытого окна.

— Отец! — крикнул я.