Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть вторая

— Не этого я опасаюсь, Эмеренсья, — отвечала Альтисидора, — я бы не хотела, чтобы пение выдало сердечную мою склонность и чтобы люди, не испытавшие на себе всемогущей силы любви, признали меня за девицу взбалмошную и распутную. Впрочем, будь что будет: лучше краска стыда на лице, чем заноза в сердце.

И тут послышались нежнейшие звуки арфы. При этих звуках Дон Кихот остолбенел, ибо в сей миг ему припомнились бесчисленные приключения в этом же роде: с окнами, решетками и садами, с музыкой, объяснениями в любви и обмороками, словом, со всем тем, о чем Дон Кихот читал в рыцарских романах, способных обморочить кого угодно. Он тотчас вообразил, что одна из горничных девушек герцогини в него влюбилась и что только девичий стыд не позволяет ей признаться в сердечном своем влечении, и, испугавшись, как бы она его не пленила, мысленно дал себе слово держаться твердо; всей душой и всем помышлением отдавшись под покровительство сеньоре Дульсинее Тобосской, он решился, однако ж, послушать пение и, дабы объявить о своем присутствии, притворно чихнул, что чрезвычайно обрадовало девиц: ведь им только того и нужно было, чтобы Дон Кихот их слышал. Итак, настроивши арфу и взявши несколько аккордов, Альтисидора запела вот этот романс:

Ты, что меж простынь голландских
Возлежишь на мягком ложе
Предаваясь дреме сладкой
От заката до восхода;

Ты, храбрейший сын Ламанчи,

Рыцарства краса и гордость,
Всех сокровищ аравийских
И прекрасней и дороже!

Внемли пеням девы ражей,

Но обиженной судьбою.
Ибо душу иссушили
Ей твои глаза — два солнца.

Опьяненный жаждой славы,

Ты лишь скорбь другим приносишь:
Ранишь их, а сам лекарство
Им от ран подать не хочешь.

Смелый юноша! Ответь,

Уж не в Ливии ли знойной
Или на бесплодной Хаке[162]
Ты родился, мне на горе?

Уж не змеями ли был ты

Вспоен сызмала и вскормлен,
Иль тебя взрастили дебри
И угрюмые утесы?

Да, по праву Дульсинея,

Дева, налитая соком,
Хвастается, что смирила
Тигра лютого такого.

Пусть Арланса, Писуэрга,

Мансанарес, Тахо вольный.
И Энарес, и Харама[163]
Вечно славят этот подвиг!

Чтоб уделом поменяться

Со счастливицей подобной,
Я б отдать не пожалела
Юбку с золотой каймою.

Ах, лежать в твоих объятьях

Иль хотя б с тобой бок о бок
И в твоих кудрях копаться,
Истребляя насекомых!

Но, не стоя этой чести,

Буду я вполне довольна,
Если ты себе хотя бы
Ноги растереть позволишь.

Сколько от меня в подарок

Получал бы ты сорочек,
Гребешков, штанов атласных
И чулок с ажурной строчкой!

Сколько редкостных жемчужин,

Драгоценных и отборных,
Коих за красу и крупность
Именуют «одиночки»!

Долго ли, Нерон Ламанчский,

На пожар, тобой зажженный,
Со своей Тарпейской кручи[164]
Будешь ты взирать спокойно?

Бог моим словам порукой:

Я еще дитя, подросток,
И пятнадцать лет мне минет
Больше чем через полгода.

Всем взяла, всем хороша я:

Не хрома, не кривонога;
Вслед за мной, пышнее лилий,
По земле влачатся косы.

Хоть широк мой рот не в меру,

Да и малость я курноса,
Два ряда зубов-топазов
Придают мне облик райский.

Голос у меня приятный,

Как и сам ты слышать можешь;
Росту ж я, чтоб не соврать,
Ниже среднего немного.

Я, чью красоту ты насмерть

Ранил взором, как стрелою,
Состою при этом замке
И зовусь Альтисидорой.