Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть вторая

— Кто бы мог подумать, что смелые мечты, которые зародились в душе моей жены Тересы Панса, как скоро она узнала про мое губернаторство, кончатся тем, что я снова вернусь к пагубным приключениям моего господина Дон Кихота Ламанчского? А все-таки я доволен, что моя Тереса в грязь лицом не ударила и послала герцогине желудей, потому как если б она их не послала, а тут еще я вернулся не в духе, то вышло бы невежливо. Радует меня и то, что подарок этот нельзя назвать взяткой: когда она его посылала, я уже был губернатором, и тут ничего такого нет, если за доброе дело чем-нибудь отблагодарить, хотя бы и пустячком. Да ведь и впрямь: голяком я вступил в должность губернатора, голяком и ушел, и могу сказать по чистой совести, а чистая совесть — это великое дело: «Голышом я родился, голышом весь свой век прожить ухитрился».

Так рассуждал сам с собою Санчо в день своего отъезда, Дон Кихот же, накануне вечером простившись с их светлостями, рано утром, облаченный в доспехи, появился на площади перед замком. С галереи на него глазели все обитатели замка; герцог и герцогиня также вышли на него посмотреть. Санчо восседал на своем сером, при нем находились его дорожная сума, чемодан и съестные припасы, и был он рад-радехонек, оттого что герцогский домоправитель, тот самый, который изображал Трифальди, вручил ему кошелек с двумя сотнями золотых на путевые издержки, Дон Кихот же про это еще не знал. И вот, в ту самую минуту, когда все взоры, как уже было сказано, обратились на Дон Кихота, из толпы дуэний и горничных девушек герцогини, на него глядевших, внезапно послышался голос бойкой и бедовой Альтисидоры, которая поразила слух присутствовавших жалобной песней:

О жестокосердый рыцарь!
Отпусти поводья малость,
Не спеши коня лихого
Острой шпорой в бок ужалить.

Не от алчного дракона

Ты, неверный, убегаешь,
Но от агницы, которой
И овцой-то зваться рано.

Изверг! Ты обидел деву,

Краше коей не видали
Ни в лесах своих Венера,
Ни в горах своих Диана,

Беглец Эней, Бирено беспощадный[194]

,Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!

Ты в когтях своих кровавых,

Зверь бесчувственный, увозишь
Сердце той, что так смиренно
Быть твоей рабыней жаждет.

Ты увозишь — о злодейство!

Три косынки и подвязки,
Черно-белые в полоску,
С ножек гладких, словно мрамор.

И еще сто тысяч вздохов,

Чье неистовое племя,
Будь сто тысяч Трой на свете,
Все их разом бы пожрало.

Беглец Эней, Бирено беспощадный,

Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!

Пусть безжалостен пребудет

Твой оруженосец Санчо,
Чтоб вовеки Дульсинея
Не сняла с себя заклятья.

Пусть за твой поступок низкий

Взыщется с нее, несчастной,
Ибо часто в этом мире
Праведник за грешных платит.

Пусть тебе всегда приносят

Жажда славы неудачу,
Радость — горькое похмелье,
Верность — разочарованье.

Беглец Эней, Бирено беспощадный,

Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!

Пусть от Лондона до Темзы,

От Гранады до Атарфе,
От Севильи до Марчены[195]
Все зовут тебя коварным.

Если в «сотню», в «королевство»

Иль в «кто первый» дуться сядешь,
Пусть нейдут к тебе тузы,
Короли не попадают.

Если стричь пойдешь мозоли,

Пусть тебе их режут с мясом;
Если вырвать зуб решиться,
Корень пусть в десне оставят.

Беглец Эней, Бирено беспощадный,

Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!

В то время как горюющая Альтисидора вышеописанным образом сетовала, Дон Кихот молча на нее взирал, а затем, обратившись к Санчо, спросил:

— Заклинаю тебя памятью твоих предков, милый Санчо, не скрывай от меня правды. Скажи, не захватил ли ты случайно три косынки и подвязки, о которых толкует влюбленная эта девушка?

Санчо же ему на это ответил: