Хьюстон, у нас проблема

Катажина Грохоля Хьюстон, у нас проблема

* * *

Моему брату Владеку с любовью…

Нужно быть неудачником

Нужно быть неудачником.

Это значит, что нужно – хотя на самом деле, конечно, совсем не нужно! – быть неудачником, чтобы быть как я.

Черт возьми, люди добрые, – я ведь с самого раннего утра знал, что ничего хорошего сегодня не выйдет! Я предчувствовал это, знал всем своим естеством. Я потому завел сразу два будильника на всякий случай: один – в телефоне, а второй – этот уродский тяжелый – старый будильник, который мне дала мать, потому что «твой отец ведь его так любил!». Аргумент довольно спорный: отец мой любил очень много того, что я не выношу и никогда не смогу полюбить только потому, что – я цитирую: «Твой отец был бы доволен».

Когда я слушаю, каким бы я был фантастическим мужчиной, если бы хоть чуть-чуть, хоть в чем-нибудь был на него похож, мне становится нехорошо. И какое счастье, что я не он, – ведь тогда я бы с двадцати лет пахал как проклятый.

День мне предстоял не из легких: с утра у меня было запланировано первое после очень долгого перерыва собеседование по поводу работы. Точнее – по поводу моего возвращения к моей настоящей работе. В семь утра я должен был приехать в Магдаленку, где меня ждала съемочная группа студии «ВикВива», которая снимает документальный сериал о несовершеннолетних убийцах.

У них все шло прекрасно, но их оператор вдруг взбрыкнул: оказался женщиной, забеременел и родил на два месяца раньше срока.

На мое счастье.

Вот так, с бухты-барахты, они оператора найти не могли, а я, хотя и, правду говоря, камеру в руках не держал уже около двух лет, в смысле – чтобы зарабатывать этим на жизнь, после той дурацкой награды на фестивале, был не беременный. И это оказалось решающим аргументом в пользу моей кандидатуры.

Надо сказать, что тосковать-то по камере я тосковал. Поэтому когда позвонил Толстый и сказал, что у него для меня кое-что есть, я подумал: сейчас или никогда. И это, может быть, знак: что именно в мой день рождения у кого-то под ногами загорелась земля и вдруг обо мне вспомнили.

Я должен был – должен был! – встать в пять тридцать. А это сделать нелегко, если лег спать в час ночи после уродского, чертовски долгого дня, который закончился возлиянием, потому что надо же было с Толстым встретиться и обсудить, что и как, а на сухую мы это делать не привыкли.

Поэтому – на всякий случай – мобильник надо было поставить на четыре тридцать, а папенькин будильник – на полшестого. За два часа до рассвета. И, знаете, пробок в это время точно не бывает.

Мобильник я настроил сразу после встречи с Толстым, чтобы потом не забыть, – и зря, как выяснилось. А будильником занялся немедленно после приезда домой – он показывал шестнадцать часов с того самого дня, как маменька мне его вручила в годовщину Варшавского восстания:

– Чтобы ты помнил, что есть вещи поважнее, чем ты.

Кто еще поддержит тебя так, как родная матушка.

– Твой дед сражался за свободу Польши, – сказала мать с нажимом. – И ты должен об этом помнить.

Разнообразные деды сражались за разнообразные свободы – я видел по ТВ, как проходила люстрация наших политиков. И не думаю, что именно то, за что сражался мой дед, как-то непосредственно связано с мерзким будильником, который тикает довольно громко, хотя и стоит на шкафчике в кухне, потому что в комнате под него уснуть невозможно.

Но вот пожалуйста – я перенес этого деда к своей постели, завел, покрутил крутилками, поставил маленькую стрелочку примерно на середину между пятеркой и шестеркой и упал в койку.

И только закрыл глаза, только провалился в сон – как вскочил, словно ужаленный.

В комнате стоял такой стук и звон, как будто дочке соседей наконец-то купили ударную установку. И только я сообразил, что происходит и откуда этот ужасный грохот, как услышал стук швабры в потолок.

Дело в том, что подо мной проживает соседка – исключительная Кошмарина. Глухая как пень, когда с ней разговариваешь, но при этом имеет абсолютный слух, когда что-то происходит где-нибудь над ее квартирой, или под ее квартирой, или рядом с ее квартирой. Она начинает стучать своей шваброй по любому поводу: Марта один раз пошла в ванную на каблуках – и это был такой скандал, что я обувь до сих пор снимаю в прихожей, хотя каблуки не ношу. У Марты тогда чуть туфли с ног не посваливались, она сто раз извинилась перед этой каргой – извинялась всякий раз, как видела ее где-нибудь в окне. А стоит собачке, которая живет надо мной, пробежать по комнате – сразу швабра в ход идет и бух! – бух! бух! – и плевать, что это она мне в потолок-то стучит, а соседи сверху, может, и не слышат даже. О музыке мне лучше даже не думать, о гостях тоже.

Ненавижу эту заразу.

Вообще у меня соседи хорошие, а тот сверху даже симпатичный, помог мне в декабре аккумулятор завести, дал прикурить, а то я бы не уехал, но вот собака его… мог бы ей хоть когти обрезать, что ли.