Хлеб

— Да-а… — мечтательно зевнул он. — Я б за бриллиантовый крест тоже являл бы великое неослабное усердие…

Ему и Тюте начихать было на Петькины потрясающие способности. Они были еще маленькие и дурачки. Им бы хлеба вдоволь поесть…

Ну, вот мы и подошли к тому, о чем я хочу вам рассказать. О хлебе, о том, каким он был для нас, хлеб этот, в сорок седьмом году.

Вот ведь интересная штуковина. Хлеб, он и есть хлеб, верно? Ему-то какая разница — сорок седьмой ли год, или сорок пятый, или семьдесят четвертый? Ему-то да. А людям — разница. Семьдесят четвертый год я назвал не случайно. В этом году моя дочка в первый класс пошла. Приходит как-то с уроков и спрашивает:

— А это правда, что в войну одну буханку хлеба на весь класс делили?

Наверное, многие из ее первого класса не могли себе этого представить.

Мы в первом классе не спрашивали у родителей: «Правда ли, что хлеб делят на всех?» — потому что его делили между нами, одну буханку, — всегда на третьей перемене. Каждому доставался тонкий ломтик, посыпанный сахаром. Этот хлеб отдавали нам из своих пайков работники Управления: наша школа была железнодорожной.

В сорок пятом — в год Победы — хлеба тоже было немного, и его также давали по карточкам, и мы тоже пребывали в вечном желании: что б такое съесть. То состояние постоянного «легкого» голода в победный год (о таком состоянии сейчас медицина говорит, как о необходимом условии сохранения здоровья и фигуры. Может, потому мы и были худы и здоровы?) — запомнилось меньше. Видимо, потому, что мы возмещали недостаток хлеба яблоками и грушами из садов, картошкой, которую копали в поле и пекли на углях костров, огурцами и помидорами из окрестных огородов.

С солью, правда, было трудно. А вот через два года, в сорок седьмом… Вот тут все сбежалось. «Беда, как собака, — говорил дядя Петя-водопроводчик, — свадьбу сворой справляет». Неурожай на хлеб, — пожгло его весь, да пустоцвет садов и огородов от поздних заморозков, и ко всему — долгие длинные дожди ранней осени, которые погноили картошку — и пошло… Голод был настоящий. Кто из города ехал в деревню, кто из деревни в город. Все войну вспомнили — так было голодно. Лебеда и крапива в дело пошли. С хлебом — беда.

До конца сорок седьмого года не помню ни одного дня, когда я досыта наедался хлеба. Не было этого.

У нас, пацанов, чьи родители либо работали, либо с младшими сестрами-братьями возились, — было в день одно, но очень серьезное поручение: взять в магазине хлеб. И мы брали карточки и деньги и шли в длинные очереди, которые отсюда, из семидесятых годов, видятся мне страшными, а тогда были просто очередями, где мы провели много часов своего детства. Шли в синенький магазинчик около базара. Его дверь и окошко выдачи были забраны толстыми решетками. Решетки эти, рассчитанные на средневековый замок, достались маленькому дощатому магазинчику, почти ларечку, и выглядели странно и смешно. Но имели свою «железную» логику: кражи хлеба из магазинов стали повседневным явлением. Но даже мы понимали бутафорский, на самом деле, характер этих решеток. Чего проще было — взломать доски стенок, и незачем пилить ископаемые решетки.

Ничего, кроме физически ощущаемых неудобств, мы, пацаны, от этих решеток не имели.

Когда очередь приходила в волнение, нас случалось, по нечаянности, прижимали к железным ржавым прутьям… Частенько при этом звучали встревоженные голоса:

— Ребенка задушили!

— Вы що, посказылыся?! Там же ж диты!

Однажды меня и Юрку вынесли из очереди у этого магазинчика.

Мы были тогда первыми, и очередь, спасаясь от костылей нескольких инвалидов, не только прижала нас к решетке, но и немного походила по Юрке и по мне. Когда мы очнулись, около нас лежали наши карточки, прижатые поджаристыми буханками хлеба. Потерять карточки — это была большая беда. Это значило потерять на целый месяц право на хлеб.

Был еще один «наш» магазин — у швейной фабрики, рядом с аптекой. Туда мы бежали, когда в ларьке хлеб кончался.

Это был каменный, фундаментальный магазин. Но и у него было свое неудобство: высоченное цементное крыльцо со многими ступеньками.

И частенько, когда мы пытались добыть хлеб, минуя законный порядок, приходилось пересчитывать эти твердые ступеньки.

Очереди у магазинов… Не знаю, снимали ли их кинооператоры. Знак своего времени, одна из его примет, — были они частью нашей жизни. Такие очереди только извне кажутся «механическими». На самом деле они были живые и жили по своим неписаным законам. Женщины, собираясь вместе, говорили. Они перемалывали все, что попадало им на язык. Это был их законный отдых.

Дядьки же, мужчины, редко выстаивали в очереди, по причине занятости на работе. Но если выпадало им здесь быть, то вели они себя солидно: не торопясь разговаривали о политике, о видах на урожай, иногда читали газету — одну на всех, собираясь серой молчаливой группой, из которой струились в небо дымки цыгарок, и раздавалось монотонное бормотание о народной власти в странах Европы.