Хлеб Гиганта

Если бы ты знал, какого она о тебе мнения, Вернон, ты бы зазнался. Ну да ладно, девушки есть девушки!

И, громко хохоча, он захлопнул за собой входную дверь.

Вернон, нахмурившись, остался стоять в холле. То, что предложил дядя Сидней, было в высшей степени достойно — в высшей степени. Но это не значит, что он примет предложение. Никакие деньги не смогут оторвать его от музыки...

И «Могучие Братья» у него тоже будут — пока не известно как, но будут.

3

Майская неделя!

Джо и Энид были в Кембридже. Вернону пришлось также пригласить тетю Этель в качестве компаньонки. Казалось, весь мир состоит из Бентов.

В первый момент Джо взорвалась:

— Ради Бога, скажи мне, для чего надо было приглашать Энид?

Он ответил:

— Мама настаивала, но какое это имеет значение?

Для Вернона действительно ничто не имело значения в последнее время, за исключением одного. Об этом Джо решила поговорить с Себастианом наедине.

— Как ты думаешь, Вернон действительно не шутит насчет музыки? Может, это просто временно — так, небольшое помутнение рассудка?

Но Себастиан отреагировал неожиданно серьезно.

— Это неординарно и очень интересно, — сказал он. — Насколько я могу судить, Вернон способен совершить переворот в мире музыки. Сейчас он работает, так сказать, над основными составляющими и делает это мастерски, на очень высоком уровне. Старый Коддингтон признает это, хотя, конечно, и фыркает насчет идей Вернона—либо будет фыркать, когда Вернон проболтается. Но вот кто действительно заинтересован, так это старина Джеффрис, математик! Он считает, что представление Вернона о музыке четырехмерно.

Я не знаю, удастся ли Вернону реализовать себя, или он останется безобидным лунатиком. Грань между тем и другим очень тонка. Старина Джеффрис полон оптимизма. Но не поддержки. Он совершенно верно указал на то, что попытка открыть нечто новое и дать это миру — неблагодарное занятие; что, вероятнее всего, та правда, которую Вернон обнажит, не будет востребована еще лет двести. Он странный старый чудак. Занимается тем, что обдумывает воображаемые пространственные изгибы — что-то в этом роде.

Но я понимаю смысл его слов. Вернон не создает новое — лишь открывает то, что уже существует. Он действует скорее как ученый. Джеффрис говорит, что детская нелюбовь Вернона к музыке вполне объяснима — для его уха она звучит незавершенно — так картина без четкого рисунка будет лишена перспективы. Музыка звучит для него так же, как для нас — примитивные звуки диких племен — нестерпимым диссонансом.

Джеффрис и сам полон странных идей. Заведи только с ним разговор о квадратах и кубах, геометрических фигурах и скорости света, как он становится невменяемым. Он переписывается с одним немцем, Эйнштейном. Занятно, он совершенно немузыкален, но видит — или по крайней мере говорит, что видит — очень четко то, к чему идет Вернон.

Джо глубоко задумалась.

— Знаешь, — наконец сказала она, — я не поняла ни слова из того, что ты тут говорил. Но звучало это так, будто Вернон может добиться большого успеха

Себастиан ее обескуражил:

— Я бы так не сказал. Возможно, Вернон гений. Но это не одно и то же. Гениев никто не любит. С другой стороны, он, возможно, просто тихо помешан. Иногда, когда он увлекается, его вполне можно принять за такового. Но все же почему-то у меня всегда остается ощущение, что он прав, что каким-то непостижимым образом он точно знает то, о чем говорит.

— Ты слышал, что предложил ему дядя Сидней?

— Да Кажется, Вернон отказывается с легким сердцем, а предложение-то, надо сказать, неплохое.

— Ты не будешь настаивать на том, чтобы он его принял? — вспыхнула Джо.

Себастиан оставался нарочито спокойным.

— Не знаю. Надо подумать. У Вернона могут быть великолепные музыкальные теории, но ничто пока не говорит о том, что он когда-нибудь сумеет применить их на практике.

— Ты сходишь с ума, — бросила Джо, отворачиваясь.

В последнее время Себастиан раздражал ее чрезмерным проявлением холодного аналитического ума Если у него и были увлечения, то он их тщательно скрывал.

А для Джо именно сейчас увлеченность, воодушевленность человека казались самыми важными качествами. Ее так и тянуло к безнадежным делам, к презираемому меньшинству. Она была страстным защитником слабых и притесняемых.

Ей казалось, что Себастиана интересует только то, что пользуется признанием. В глубине души она обвиняла его в том, что он обо всем и обо всех судит с денежной точки зрения. Большую часть времени, проводимого вместе, они непрестанно сражались и пререкались.

Вернон тоже, как ей казалось, отдалился. Он хотел говорить только о музыке, но в таком ракурсе и такими терминами, которые были ей незнакомы.

Он был полностью поглощен инструментами — диапазоном и силой их звука. Скрипка — единственный инструмент, на котором играла Джо, — интересовала его меньше всего. Джо не была достаточно компетентна, чтобы говорить о кларнетах, тромбонах и фаготах. А у Вернона словно целью жизни стало познакомиться с людьми, играющими на этих инструментах, познакомиться настолько близко, чтобы можно было получать еще и практические знания кроме теории.