Хлеб и соль

Скрипели по утрам уключины на озере. Это Костромин с сыновьями возили с Талыкмана новую землю взамен унесенной рекой. Все шире становилась терраса на горе. Внизу под ней появилась еще одна терраса, а выше еще одна. Валуны, которые приволокла с собой хвастливая Чия, Костромин калил кострами, поливал озерной ледяной водицей, и они потрескались, развалились. Подальше от озера, поближе к горам Костромин поставил новый дом, маленький, меньше прежнего. Появился новый сад. Яблонь в саду становилось все больше, и все они были для Костромина как дети. Такие же белоголовые по весне. Такие же требовательные на заботу, и неизвестно, когда из них выйдет толк. Такие же беспомощные и радостные сызмальства.

...И вдруг Костромин поднял на все это топор. Поднял — и увидел своего друга, мечтавшего о таких яблонях, и свой сад, и обступившие его понятные, добрые сибирские горы, и ласково прищурившееся сибирское озеро внизу, и яблоки, теплые, смуглые, обласканные сибирским солнцем. Любовь ко всему этому, умиленная нежность подступила к глазам, и две слезинки пугливо побежали по лицу, спрятались в седой щетине на подбородке.

Захотелось догнать фининспектора и дать ему много-много яблок. Может, он никогда их не пробовал, сибирский человек.

На другой день Костромина видели в Талыкче. Он привез ящик с яблоками и два пука саженцев. Саженцы Костромин привозил и раньше, а вот какие они на вкус, яблоки, — здесь еще не знали.

Оставил груз в правлении колхоза, а сам пошел к дому, где жили когда-то Климов с Фаиной. Постоял на берегу Талыкмана, посмотрел на дом, на забитые его окна, на заглохший сад, посаженный когда-то Климовым, пошел обратно в деревню.

Все, кого Костромин встретил на улице, трясли ему руку. Все, кто видел его из окон, спешили выйти на улицу. Всем хотелось поговорить с большим, сутулым человеком, лучшим охотником на озере, лучшим рыбаком, отцом тринадцати детей.

— Наш народ — горный народ, — сказал Костромину старый председатель Аргамаков. — На тракторах, на машинах ездить, электростанцию строить — это умеем. Яблоки сажать не умеем. Шибко долго, слушай, их ждать. Нам надо скоро. Во...

Костромин достал из ящика сомлевшее застенчивое яблочко и дал его Аргамакову. Председатель жевал яблоко медленно и удивленно. Лицо его было серьезно и даже задумчиво.

Кончив, он причмокнул и сказал:

— Сажай мне тоже яблоню. Нет, две яблони.

Костромин каждому давал попробовать по яблоку. Все причмокивали и просили его посадить яблоню.

К вечеру Костромин рассадил все свои саженцы. Ящик с яблоками он обшил мешковиной и снес на почту. Адрес написал такой: Москва. Совет Министров РСФСР. Поверх яблок положил письмо; в нем было написано:

«Дорогие товарищи! Посылаю вам яблоки, выращенные мной на сибирском озере. Это чтобы вы видели, что может тут дать земля, если к ней приложить труд. Особенно удался мичуринский сорт «бельфлер-китайка». Урожай у него выше, чем на родине, в Мичуринске.

Сам я уже становлюсь стар, и освоить мне все неподсильно. А люди здесь живут на кладе, и клад надо взять. Прошу обратить внимание и помочь в разведении садов на озере и на реке Талыкмане.

Уважающий вас М. Костромин»

Письмо пошло согласно адресу. Его повез молодой талыкманский почтальон Маруся. Маруся покрикивала на свою малорослую алтайскую лошадку: чок! чок! Лошадка трусила вдоль зеленого Талыкмана, щипала на ходу скудные, пробившиеся в щебенке травины. Маруся обязательно заехала бы к родителям в Кодро и погостила денек. Она всегда туда заезжала. Но следом за ней шел пешком Костромин. Он догнал ее к концу первого дня пути, и они вместе ночевали у пастухов. На другой день Маруся решила ускакать вперед, но поздно вечером, когда она уже принялась разжигать костер и развьючивать коня, большой, сутулый человек появился из тьмы, и опять они провели ночь вместе.

В Суукташе Костромин дождался почтовой машины. Он сам уложил в кузов свою посылку. Протянул шоферу аккуратно разглаженную десятку. «Вот, — сказал, — возьмите. Это не для взятки, а так уж. Чтобы надежнее довезли. Серьезно. Дело государственное».

Низовка

Снег на горах начал таять в апреле. Первой заметила это речушка Чия. Она подала голос.

Скоро одни макушки гор остались белыми, да, белые, протянулись к озеру ложки́ и распадочки. Вечером, когда тень стушевывала краски и контуры, казалось, что это звери залегли высоко и тянут к воде свои кривые от жажды языки.

Вода в озере прибывала. Раньше наблюдатель поста гидрометслужбы Михаил Афанасьевич Костромин замерял ее уровень дважды в сутки. Тогда она медленно плескалась под мостками — ржаво-черная, тяжелая, теперь надо было замерять ожившую, поголубевшую воду каждые три часа. Вода карабкалась по берегу все выше, и неизвестно было, где она остановится.

Ветер-верховичок трудился понемногу, вытаскивая из заливчика льдины.