Хлеб и воля

Для государственников этот вопрос не представляет никаких затруднений. Они прежде всего ввели бы сильно централизованное правительство, вооружённое всеми принудительными средствами: полицией, армией, гильотиной. Это правительство распорядилось бы составить список всего, что производится во Франции, разделило бы всю страну на известное число продовольственных округов и повелело бы, чтобы такой-то продукт, в таком-то количестве, был бы привезён в определённый день в определённое место, на определённую станцию, был принят таким-то чиновником, сложен в такой-то склад и т. д.

Мы же вполне убеждены в том, что такое решение вопроса не только не желательно, но и совершенно неосуществимо, что оно не более как чистая фантазия, — утопия. Можно мечтать о таком порядке вещей, сидя у себя дома, с пером в руках, но на практике он оказывается физически невозможным, так как совершенно забывается живущий в человеке дух независимости. Последствием такого, якобы порядка был бы всеобщий бунт: не только одна Вандея, но целых три или четыре, — война деревень против городов, восстание всей Франции против того города, который осмелился бы навязать ей подобные приказы[5].

Довольно с нас якобинских утопий! Посмотрим, нельзя ли устроиться как-нибудь иначе.

В 1793-м году деревня морила голодом большие города и убила этим революцию. А между тем известно, что урожай хлебов во Франции в 1792–93 годах не был меньше обыкновенного; и есть основания думать (Мишле), что он был даже больше. Но, завладев значительною частью помещичьих земель и собрав с них урожаи, деревенская буржуазия не хотела продавать свой хлеб за ассигнации, которые Революция пустила в обращение, а держала его у себя в ожидании повышения цен или появления золотой монеты. И никакие, самые строгие меры, принимавшиеся Конвентом с целью заставить продавать хлеб, никакие казни не могли ничего поделать с этой стачкой крестьян против городов. Между тем комиссары Конвента, как известно, не церемонясь, гильотинировали спекулянтов, а народ вешал их на фонарях; и всё-таки хлеб оставался в деревнях, тогда как городское население голодало.

Но что предлагали в то время крестьянскому населению в вознаграждение за его тяжёлый труд?

Ассигнации! Клочки бумаги, цена на которые падала с каждым днём, на которых стояла цифра в пятьсот ливров, когда они в действительности не стоили и десяти. За билет в тысячу ливров нельзя было купить даже пару сапог, и очень понятно, что крестьянин не хотел отдавать труд целого года за кусок бумаги, который не дал бы ему даже возможности купить новую блузу.

И до тех пор, пока крестьянину будут предлагать не имеющие ценности клочки бумаги — будут ли это ассигнации или «трудовые чеки», — будет повторяться то же самое. Припасы будут оставаться в деревнях, и город их не получит, сколько бы ни гильотинировали и ни топили крестьян.

Крестьянину нужно предлагать не бумаги, а такие предметы, в которых он непосредственно нуждается: веялку и косилку, в которых он теперь отказывает себе, скрепя сердце; одежду, которая защитила бы его от непогоды; лампу и керосин, чтобы заменить его лучину; заступ, грабли, плуг, — одним словом всё то, чего он лишён теперь, не потому, чтобы он не чувствовал потребности в этом, а потому что в его жизни, полной лишений и тяжёлого труда, множество предметов недоступно для него по своей цене.

Пусть город примется тотчас же за производство того, что необходимо крестьянину, вместо того, чтобы выделывать разные безделушки для украшения дамских туалетов. Пусть парижские швейные машины шьют, вместо приданых для кукол, рабочие и праздничные одежды для крестьянина; пусть заводы займутся выделкой земледельческих машин, заступов и грабель, вместо того, чтобы ждать, пока англичане пришлют эти вещи в обмен на французское вино!

Пусть город пошлёт в деревню не комиссара, опоясанного красным или разноцветным шарфом, с приказом везти припасы в такое-то место, а пусть пошлёт туда друзей, братьев, которые скажут крестьянам: «Привозите нам свои продукты и берите из наших складов всё, что хотите». Тогда жизненные припасы будут стекаться в город со всех сторон. Крестьянин оставит себе то, что ему нужно для собственного существования, а остальное отошлёт городским рабочим, в которых он — в первый раз во всей истории —увидит не эксплуататоров, а братьев.