Хлеб той зимы

Вновь редеют ряды нашей коммуны. Ушел в армию скромный, неразговорчивый дядя Коля. Закончил учебный год, отзанимался с отстающими, расставил своим старшеклассникам «отлы», «хоры», «уды» и «неуды» по алгебре и геометрии, — и ушел. Пока он еще не на фронте — в казармах: проходит обучение. Раз в неделю он наведывается домой — очень непривычный в новенькой гимнастерке и брюках-галифе. У него совсем не военный вид, несмотря на обмундирование. Он и говорит, как штатский, и ведет себя, как штатский. Дядя Саша подтрунивает над «нашим воякой». И — каждый раз — нарывается на обиды со стороны тети Сони. По своему обыкновению она резка:

— Ты бы помолчал, Сашка, а? Тебе-то в городе сидеть-отсиживаться, а ему…

Тут тетя Соня, прикусив губу, отворачивается к окошку, и я вижу, как у нее едва заметно вздрагивают плечи.

— Соня? Ты чего? — дядя Саша смущен. — Я ведь так просто, для поднятия духа… А что правого глаза у меня нет, так ведь я в этом не виноват… Был бы глаз, не сидел бы сейчас с вами…

Глаз дядя Саша потерял накануне войны: вбивал в стену ржавый гвоздь, а гвоздь наткнулся на кирпич, с силой отлетел… С тех пор и не расстается дядя Саша с черной повязкой. Впрочем, она придает ему весьма романтический вид. Зинаида Павловна любит подмечать эту деталь. Она почему-то неизменно оказывается в нашей комнате каждый раз, как приходит дядя Саша, хотя ее никто не зовет.

Папа в летнее время совсем замотался. Даже на скрипке перестал играть и больше не муштрует во мне стихотворца. Концерты, концерты, концерты… Да еще какие-то авантюрные эстрадные программы, которые отец вдохновенно сочиняет по ночам, да еще кружок художественного слова в соседнем Доме культуры… И как только папа выдерживает? Худой он, как телеграфный столб, полосатая трикотажная рубашка «бобочка» висит на нем аж складками. А штаны-то, штаны!.. Хоть двумя ремнями подхватывай!

И мама замоталась. Она пишет большую научно-исследовательскую работу — «История кантат и ораторий в России» и спешит завершить ее в срок. Стоит зайти разговору об этих кантатах, Зинаиду Павловну одолевает искреннее возмущение.

— Видали! Оратории ей понадобились! Нет, вы подумайте — блокада и оратории какие-то, обстрелы — и кантаты! Какой непростительный идеализм!

Какая глупость, упрямство! Кому все это сейчас нужно, скажите на милость! И добро бы, не было возможности хорошо устроиться? Так ведь есть она, такая возможность! Есть! Эх, Ольга, Ольга… На кого похожа-то? Прямо страх берет.

«Ничегошеньки она не понимает, — думаю я про себя. — Мама у меня красавица»…

— На себя бы внимание обратила, молодая еще женщина, — не унимается Зинаида Павловна.

Но мама не хочет обращать на себя внимания. Она роется в библиотеках, а дома, разложив на столе бумагу, линейку, остро наточенные карандаши, корпит допоздна над сложными нотными примерами.

— Деньги-то хоть за свои оратории получите? — не может успокоиться Зинаида Павловна.

— Нет… Не получу. Это плановая работа. За нее мне зарплату платят.

— Зарплату! Тьфу на вашу зарплату. За такую зарплату меня бы никто и пошевелиться не заставил.

— В этом я не сомневаюсь, — серьезно взглянув на соседку, отзывается мама. — Но, Зинаида Павловна, каждому — свое. Я чернорабочий от науки, но работать люблю и дело свое исполняю всегда добросовестно. Ничего, кончится эта проклятая война — пригодятся людям и мои оратории. Этой темы пока еще никто не касался, а здесь столько интересного!

…Нет в живых моей мамы. Она умерла — три года назад. От рака. На Васильевском, за стеклом стеллажа — сборник со статьей «История кантат и ораторий в России». И еще много, много других ее работ — больших и маленьких. Среди них и та, последняя, за которую, уже посмертно, присуждена моей маме, чернорабочему от науки, высокая Государственная премия…

Передай Петровой

Дядя Коля пришел попрощаться. Утром ему на передовую.

— Знаете что, — вдруг предлагает папа. — Давненько мы не были на Васильевском. Там уж, поди, заросло все. Взглянуть бы.

— Да, да, — поспешно соглашается мама. — Надо, надо.

И хотя на Васильевском, в нашем покинутом жилище, и сухаря черствого не сыщешь, и шагать туда километров десять пешком, и окна там кое-как заколочены щелястой фанерой, я тоже помалкиваю. Понимаю, иначе нельзя.

Мы быстренько собираемся. Тетя Соня и дядя Коля, молчаливые, большеглазые, провожают нас до двери.

А через неделю — всего через семь дней! — молоденькая почтальонша днем приносит белую бумажку.

— Как твоя фамилия, девочка? — с опаской спрашивает она.

— Комаровская.

— Передай Петровой, — с видимым облегчением говорит она и, круто повернувшись, сбегает по лестнице.

«Петров Николай Григорьевич… Погиб смертью храбрых…»

— А-а-а-а!..

Дома только Зинаида Павловна. Тетя Соня, как обычно, придет поздним вечером.

Соседка всплескивает руками. Огорчение ее непритворно:

— Бедная, бедная Соня! Она не переживет…