Хлеб великанов. Неоконченный портрет. Вдали весной

«Москва.

Я нашел у Достоевского кое-что еще — думаю, это то, о чем ты говорил.

„И только мы — мы, хранители таинства, будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых детей и только сто тысяч мучеников, которые примут на себя проклятие добра и зла“.

Ты, как и Достоевский, имел в виду, что всегда остаются личности, которые несут факел. Люди, сплотившиеся в гигантскую машину, неизбежно погибают. Потому что машина бездушна. В конце концов она превращается в груду железа.

Люди обтесали камень и построили Стоунхендж;[101] сегодня те, кто строил, умерли безымянные, а Стоунхендж стоит. И вот парадокс: эти люди живут в своих потомках, в тебе и во мне, а каменная громада и то, ради чего она воздвигнута, мертвы. Мертвое сохранилось, а живое, — погибло.

Вечно продолжается только Человек. (Ой ли? Может, наша самонадеянность не имеет оснований? Однако мы верим!) Итак, за машиной стоит личность? Так говоришь ты — и Достоевский. Но вы оба русские. Как англичанин, я более пессимистичен.

Знаешь, что мне напомнила эта цитата из Достоевского? Детство. Сотня детей мистера Грина — и Пудель, Белка и Кустик. Представители тех ста тысяч.

Твой Вернон».

4

«Москва.

Дорогой Себастьян!

Думаю, ты прав. Раньше я никогда не предавался размышлениям, считал это бесполезным занятием. Пожалуй, я и сейчас такого мнения.

Видишь ли, беда в том, что я не могу „сказать это в музыке“. Черт возьми, почему же я не могу „сказать это в музыке“? Музыка — это мое, я уверен в этом как никогда. И — ничего не делаю.

Это кошмар.

Вернон».

5

«Дорогой Себастьян, разве я ничего не говорил про Джейн? Что о ней сказать? Она великолепна. Мы с тобой это знаем. Почему ты сам ей не напишешь?

Вечно твой

Вернон».

6