Хлеба и чуда (сборник)

Главлитр был разжалован и отдан Римме Осиповне под мариновку огурцов. Полина перевелась в концертно-эстрадное бюро. Перемещение угнетенных исполнителей из театра в бюро, хор радиокомитета и обратно в театр не было неожиданностью в их специфических кругах.

Городской Дом культуры кинул клич о сборном фестивале «В дружбе народов – сила страны» в честь Великого Октября, Иза снова пропадала на работе, и планы производственников горели синим огнем. Флагманы упирались, поминая имя героической наложницы Востока: «Нахира нам это надо? Ну, Нахира?!» Тем не менее традиционный цикл мероприятий был проведен без недоразумений: возможные упущения цензуры лично отследил новый инструктор обкома.

Женя Дядько сделал Полине официальное предложение. Она не обольщалась, зная о страсти Дядько к единственной возлюбленной. С ней, миниатюрной, смуглой и фигуристой, он трепетал над оркестровой ямой и миром во фраке с бабочкой, и погибал, и возрождался. Спускаясь с высокой ямы на бренную землю, Дядько бережно укладывал возлюбленную в скрипичный футляр и далее ей не соответствовал. В этой земной жизни он носил спортивные брюки с вислыми коленями, ленился бриться и время от времени влюблялся в Полину.

– Все переживают из-за твоего отказа, – сказала Иза. – Женя добрый, талантливый, почти не пьющий…

– … после того, как чуть пальцы не сломал в Мордобойке, – напомнила Полина.

– Он хороший.

Полина вздохнула.

– Есть лучше. И потом, душа моя к Дядько не лежит. Она у меня к кому попало не ложится… Хотя мне, Готлиб, честное слово, теперь абсолютно все равно, какая у человека фамилия. Пусть даже Некуякин.

Остров Беловодье

Иза ступила на перрон, и Ксюша прижала ее к себе, горестно восклицая: «Совсем исхудала! Кожа да кости!» Потащила к автобусу. Вокруг лопотал и пощебетывал простонародный говорок с южнорусским акцентом. Семейские[9], исконно русские, чего только не переняли у разных народов, скитаясь в поисках лучшей доли, но мастерство земледельцев осталось у них неизменным: в окнах плыли и плыли хлебные поля. Иза приехала в Забайкалье, о котором так много слышала от Ксюши, когда они учились в институте.

В автобусе подруга пересказала свои новости. Зимой светло и тихо, в окружении родных, угас ее отец. Шестилетний тезка деда Никола плакал сдержанно, «по-мужски»… Женился младший брат, сестра родила четвертую девочку… Ксюша продолжала переписываться с москвичом Юрием Дымковым. Он все так же преподавал в музыкальной школе и руководил джазовым ансамблем. В прошлом году Дымкова разыскал какой-то кубинский студент и передал, что бывший саксофонист ансамбля Патрик Кэролайн поднимает на Кубе геологию, но музыку не забросил. Не женился, просил разведать о Ксюше. Через этого студента наладился контакт с Патриком. Ксюша отправила фотографию Николы и получила единственное пока письмо. Патрик начал хлопотать о визе. Верил, что наступит время, и они будут вместе.

– А ты?

– Что – я? Куда мне отсюда. – Ксюша вздохнула. – Эльфрида Оттовна уехала… В ГДР у нее племянница объявилась.

В 30-е годы доктор Кнолль перебралась из гитлеровской Германии в Советский Союз. Занималась генетикой в московском институте, а когда генетика стала опальной, ученую даму выслали в Забайкальский край. После войны ее снова пригласили в институт, но Эльфрида Оттовна отказалась. Время изысканий ушло, она привыкла к районной больнице, где работала обыкновенным врачом. Ксюшу Эльфрида Оттовна любила как дочь и помогала ей в учебе. В Москве джазовые импровизации Ксении Степанцовой хвалили известные музыканты. «Какие гены – такие и песни», – просто объясняла она науку доктора Кнолль. Ксюшин дед умел «голосом водить». Считался среди певучих семейских одним из самых бравых песельников…

Ксюша расспрашивала о работе и жизни в общежитии, с легкой ревностью – о Полине, соседке Изы вначале по детдому, а теперь по общежитию, но автобус остановился и… ах! Наивная пасхальная сказка. Иза знала о местном обычае красить дома масляной краской и все равно удивилась пестроте улицы. На высоких окнах крахмально топорщились «кучери», тесовые ворота цвели розанами и сталкивали грудь о грудь райских птиц. Странно сочетались с лубочным буйством колотые из мощных плах заплоты и рубленная в обло[10] кладка стен. Старый, но крепкий дом Степанцовых «багульного» цвета стоял в нарядной шеренге, как удалой сержант в гуще старших по званию. У калитки встречали Харитина Савельевна и Никола.

Фотографии сына Ксюша часто посылала Изе в письмах, а тут черно-белая статика ожила в порывистой грации и живописности маленького квартерона. Ореховая кожа мальчика светилась, по локонам струились атласные переливы… От матери Никола унаследовал только серый цвет глаз с особинкой менять оттенки в зависимости от настроения и времени дня. Улыбаясь теми же чудесными глазами, Харитина Савельевна подала шершавую ладонь: «Здравствуйте. Спешимте в избу, не то остынет все».