Хлеба и зрелищ

Берт уже хотел было потащить меня за собой, но я остановил его. Внимательно глядя на Берта, я размышлял, подходящий ли теперь момент для того, чтобы сказать ему все то, что я намеревался сказать. Мы были одни в раздевалке. И мне показалось, что момент подходящий.

— Послушай, Берт, — начал я, — мне нет никакого дела до того, что произошло в спортмагазине. Но я знаю, что у тебя неприятности. И хотел бы тебе помочь. На следующей неделе я получу гонорар за серию очерков. Если хочешь, могу одолжить тебе деньги. Разумеется, на длительный срок.

Вначале Берт вспыхнул, потом растерялся; с трудом взяв себя в руки, он бодро похлопал меня по плечу, пожалуй, даже слишком бодро. Наконец взял под руку и медленно сказал:

— Очень мило с твоей стороны, старина… Впрочем, что такое «мило»? Дурацкое выражение. Сам понимаешь, что я хочу сказать. Во всяком случае, спасибо. Я тебе этого никогда не забуду. Но сейчас мне не может помочь никто, кроме меня самого. Мои проблемы нельзя урегулировать, так сказать, поэтапно. Их все надо решать скопом и обязательно радикально. Я твердо надеюсь, старина, что это скоро произойдет. А потом… Пусть это останется между нами… А потом я со всеми рассчитаюсь. И буду учиться, стану студентом. Можешь мне поверить. Но сперва надо кончить начатое. Не забудь, что скоро Олимпийские игры. После Олимпийских игр я поставлю точку. Эффектный конец. Не правда ли? Но к этому последнему старту мы должны очень тщательно подготовиться. Гизе уже прислал нам свои инструкции.

Да, вскоре началась подготовка к Олимпийским играм… Я хорошо помню, как тренировались Дорн и Берт. Каждый божий день они ходили на стадион, бежали вместе на короткие и на длинные дистанции, поправляли друг друга. О Канцельмане, тренере «Виктории», они оба были не очень-то высокого мнения. На трибунах сидели молодые спортсмены «Виктории» и делали свои замечания. Дорн намеренно уступал пальму первенства Берту. Правда, он и сам готовился к Олимпийским играм, но его главная цель, казалось, состояла в том, чтобы «подыгрывать» Берту. Да, тогда на стадионе Дорн настолько подчинял свои интересы интересам Берта, что могло создаться впечатление, будто сам он не надеется на победу, будто его честолюбивые помыслы сосредоточены на Берте; он, видимо, хотел сделать все от него зависящее для победы Берта. Ибо и Дорн считал тогда, что Берт окажется победителем на Олимпийских играх. Он разделял точку зрения профессиональных пророков, которые точно «высчитали», почему именно Берт получит золотую медаль. По субботам они печатали свои прогнозы Олимпийских игр. И в прогнозах все было настолько тщательно разложено по полочкам, что Игры казались вообще излишними. Берту ведь уже вручили его золото! На бумаге, во всяком случае… В дни тренировок Берт и Дорн были теперь почти неразлучны, вместе ели, вместе совершали обязательные пробежки по лесистой пересеченной местности, вместе играли в настольный теннис в клубе. А потом настал тот день, тот знаменательный день, когда Дорн пригласил Берта и меня в гости. Никто из викторианцев не знал, как он живет, откуда родом. Я слышал только, что мать Дорна держала когда-то бакалейную лавочку… Помню, как смущался Дорн, приглашая нас к себе, помню изумленный взгляд, который бросил на меня Берт. Сперва мы никак не могли понять, зачем Дорну понадобилось нас пригласить. Как бы то ни было, мы приняли приглашение.

Дорн жил в старом, похожем на коробку доме, на улице, примыкавшей к кладбищу. Окна дома выходили прямо на кладбище. Было очень тихо, откуда-то появилась сорока, неуклюже подпрыгивая, пересекла улицу и исчезла за живой изгородью из туи; у колонки какой-то человек спрыгнул с велосипеда и начал смывать глину с резиновых сапог. Когда мы толкнули узкую калитку и вошли в палисадник, незнакомое девичье лицо поспешно спряталось за занавеску. Я сказал:

— Не иначе, как у Дорна к тебе дело, Берт. До нас никто к нему не приходил.

— Хочешь открыть свой кулинарный секрет, рассказать, чем приправляют его чемпионскую похлебку, — сострил Берт вполголоса…

О боже, с каким радушием, с какой трогательной радостью встретил нас Дорн! Он сам открыл дверь и провел нас по мрачному коридору в душную, низкую комнату; первое, что я заметил, были массивные плечи, пучок пожилой женщины; женщина сидела у окна и смотрела на кладбище. Встретила она нас очень приветливо и пригласила полюбоваться видом из окна, «превосходным видом». Некоторое время мы стояли за ее спиной, молча взирая сверху на живые изгороди и на могилы. Помню, как пролетел дрозд, помню ангелочка на чьей-то могиле, ангелочка с губами, сложенными бантиком, помню темные кладбищенские буки. И еще я помню, что незаметно подтолкнул Берта, обнаружив его портрет на стене; к обоям была прикреплена кнопками обложка иллюстрированного еженедельника.

— Да, я храню этот портрет, — сказал Дорн. — По-моему, он очень хороший.