Хлеба и зрелищ

Эту экскурсию он все-таки прервал: я уговорил его сойти с парома. Мы спустились по трапу, стиснутые с двух сторон родственниками и друзьями портовых спортсменов. Подойдя к деревянной будке, я предъявил свою журналистскую карточку, купил входной билет Берту, и мы вошли на стадион спортивного общества портовиков.

Зрителей было не очень много, но зато те, кто пришел, нетерпением, темпераментом, участием и проявлением родственных чувств компенсировали свою малочисленность. За трухлявыми деревянными барьерами стояли невесты, жены, родители и дети участников соревнований, ветераны общества, его меценаты и основатели. (Это спортивное общество было бедным, его мало кто знал, о нем не упоминали по радио, кинокамеры не нацеливались на спортсменов этого общества, и, если не считать Катценштейна, никто из его членов не получил особой известности. Катценштейн занял однажды четвертое место в беге на три тысячи метров с препятствиями, поэтому председатель общества Кронерт называл его не иначе, как «наш знаменитый Катценштейн».)

Мы нашли свободный уголок и прислонились к деревянному барьеру. Легкий шелест тополей, адская вонь в редкостном сочетании с запахом гнилой воды канала, солнце и ожидание… Рядом со мной стоял Берт. Я искоса наблюдал за ним. Соревнования еще не начались. По дешевой шлаковой дорожке чертили белые линии. Два человека разрыхляли и выравнивали яму для прыжков в длину. Атлетического вида старик прикреплял пружинистую рейку к стойке для прыжков в высоту. Ну и стадион! Растерзанная луговая дернина, трухлявые шесты для прыжков, у кромки беговой дорожки большие комья шлака. Да, этот стадион, весь в шрамах и ссадинах, давно пора было отправить на пенсию, ему не помогло бы никакое «лечение», зато нигде, ни на каких соревнованиях я не видел столько искренней радости.

Я начал расспрашивать Берта. Он вздрогнул и вышел из оцепенения. Да, ему удалось бежать, он работает курьером на фабрике, где делают уксус, по вечерам ходит в школу, чтобы получить аттестат зрелости. Правда, у него есть бумажка о том, что во время войны ему великодушно разрешили досрочно сдать экзамены на аттестат зрелости, но теперь этой бумажкой можно разве что подтереться.

— Потом я собираюсь поступить в институт, в ветеринарный, — сказал Берт.

Как видно, ему не доставляло особого удовольствия стоять передо мной и отвечать на мои вопросы. Я чувствовал, что если бы у него была хоть малейшая возможность, он вернулся бы обратно на паром. Берт то и дело поглядывал на причал, но паром заходил в эти места редко.

Виганд прогнал со стадиона ребят, которые, увидев приглаженную граблями яму для прыжков в длину, тут же захотели проверить дистанцию разбега и грунт. Он нетерпеливо поглядывал на часы, на коричневые кабины для переодевания и качал головой. Какой-то паренек, перекинув через плечо сетку с эстафетными палочками, бежал по гаревой дорожке, стараясь не сойти с белой полосы, а вслед ему неслись проклятья тех, кто вел эту полосу. Расставив ноги и согнув спину, двое мужчин сыпали молотый мел из надорванного пакета, — казалось, кондитеры украшают шоколадный торт полосками сахарной пудры. Вдруг кто-то хлопнул нас по плечу, мы обернулись и увидели улыбающегося Кронерта, председателя спортивного общества портовиков: лысая, похожая на шар голова, рыхлое лицо завсегдатая пивных, красные оттопыренные уши. Пыхтя, он сгреб нас в охапку. «Сегодня у нас большой день, ребята, вы уж поверьте!» Я ему поверил. Позади Кронерта стояла Tea, его дочь. Тут я впервые ее увидел: флегматичная толстушка в белой блузке, очень молоденькая, что было заметно по ее нежной коже. Когда она здоровалась с Бертом и со мной, на шее у нее пульсировала тонкая жилка. Tea протянула нам маленькую пухлую ладошку, обвела пугливым взглядом каждого из нас и застенчиво произнесла своим круглым, как у рыбы, ртом: «Теа».

Потом Кронерт потащил нас в гардеробную, рассказывая о «знаменитом Катценштейне», который уже никогда больше не выйдет на гаревую дорожку: его придавило бортом корабля к пирсу. Катценштейн не рассчитал прыжка, поскользнулся и упал за борт…

Скоро Кронерт скрылся в одной из кабин. Tea осталась с нами. Молчание, долгое молчание, иногда улыбка, робкая и вялая, — маленькая плотвичка посреди двух нерешительных щук. Наконец из коричневых кабин послышался голос Кронерта, громовой голос, достаточно сильный, чтобы приподнять покрытую толем крышу. Кронерт подгонял спортсменов, выталкивая их из дверей, потом подозвал судью в подтяжках, чтобы тот навел порядок.

— Не будет ли дождя? — спросил Берт и показал на зонт Tea.

Наверное, будет, конечно, будет, потому что на чемпионатах их общества всегда идет дождь.