Хлопок одной ладонью

Хитрость же Сашки заключалась в том, что он не захотел уходить «с концами». Не столько его заботила судьба Шестакова, а просто он испугался действительной смерти этой своей личности. В исходную он, скажем, и вернется без потерь памяти, а здешняя умрет ведь. В полном соответствии с теорией Станислава Лема.

Вот и решил — там само по себе, а здесь пусть будет как было. Очередной парадокс, разумеется, но — сделано. И никто больше не сумеет понять и истолковать, что есть истина.

На шестой минуте автономного существования Шестакова, когда он, как и собирался до своего обморока, подошел на еще подгибающихся ногах к столу, взял не им заваренную чашку не успевшего остыть крепкого чая, нацедил полстакана из предусмотрительно приготовленной и открытой бутылки, его вдруг пронзило.

Чем — навскидку сказать трудно. Незнакомым, но одновременно и приятным ощущением. Как в постели с женщиной. Да, пожалуй, и лучше. Там сливаешься с чужим телом и духом, а тут — с самим собой.

Подчиняясь еще не оформленному императиву, он вернулся к окну. Всю видимую перспективу города закрывал обильный снегопад. Ближние фонари, и те терялись в этой белой мути. Хорошо. И в окно смотреть хорошо, и выйти туда тоже недурно.

Коньяк он опрокинул залпом, как плохой самогон.

И сразу все стало на свое место. Но чуть-чуть по-другому. Теперь нарком оставался самим собой, а присутствие второй личности ощущалось рядом, но отдельно. Как в самолете-спарке. Каждый пилот сам по себе, но ведут они одну машину и управление двойное. Кто хочет, тот и возьмет.

Шульгин тут же для пробы и взял. Продолжая ту же аналогию, подвигал ручкой, покачал педалями, испробовал, работает ли сектор газа. Получилось.

Никаких потерь памяти, эмоций, характера он не почувствовал. Значит, один Сашка ушел, второй остался.

Когда вернулся со своей гулянки Лихарев, он ничего не заметил. И только утром Шестаков ему сообщил, что нет здесь больше постороннего товарища Шульгина, «забрали» его те же, кто раньше подсадил, и придется им теперь работать одним.

Лихарев, похоже, обрадовался. Немедленно связался с Сильвией, обо всем ей доложил. И она тут же явилась лично, уже во второй раз, что свободно можно было расценить как потрясение всех и всяческих основ. Генералы очень редко приезжают, чтобы выслушать доклад майора, обычно все происходит наоборот.

Немедленно захотела побеседовать с товарищем Шестаковым, и он легко эту беседу, построенную по всем правилам аггрианской психологии, выдержал, потому что Шульгин просто отключился, оставив себе для контроля только аудиоканал. И Сильвия смогла узнать только то, что знал нарком «о натюрель»[80] до вчерашнего дня.

На том и расстались. Леди Спенсер приказала Валентину продолжать разработку, а сама убыла в Лондон, в значительной мере разочарованной. Она ведь договорилась с Шульгиным, что они через два-три дня встретятся в ее доме и там обо всем поговорят по-настоящему. И вот он исчез туда, откуда пришел, а она осталась в неведении о событиях как восемьдесят четвертого, так и двадцатого года.

Однако, соблюдая слово, данное Шульгину, может быть, исходя из личной порядочности, а возможно, впрок, не зная, как обернутся события, Сильвия придумала способ в любой момент переместить семью наркома в любую точку планеты, на которой гарантированно не случится военных действий надвигающейся Второй мировой.

Теперь-то это было не так актуально, Шестаков вновь попал в фавор к Сталину, и Зоя с детьми спокойно могла вернуться в собственную квартиру, но что сказано, то сказано.

А у наркома жизнь пошла интересная. Сталин изучил его доклад, собрал «узкое» заседание Политбюро — он сам, Каганович, Молотов, Ворошилов. Приглашен был также и Вознесенский, только что назначенный председателем Госплана, впоследствии, по словам Сталина, его преемник на посту Председателя Совета Министров, за это Сталиным в 1950-м году и расстрелянный в возрасте сорока семи лет. Вместе с Кузнецовым, кандидатом на пост Генсека, и еще несколькими сотнями человек по «ленинградскому делу».

Лихарев по обычаю пристроился со звукозаписывающей аппаратурой в соседней комнатке. У них перед началом встречи состоялся пространный разговор с Шестаковым, и все-таки Валентин испытывал труднообъяснимую тревогу.

— Вы что нам хотели сообщить, товарищ Шестаков? — с располагающей улыбкой спросил Сталин, когда все участники совещания расселись за слишком длинным для столь небольшой компании столом. — Что мы все делаем неправильно и проигрываем Гитлеру по каждой отдельной позиции нашей промышленной политики, оборонной по преимуществу?

— Никак нет, товарищ Сталин. Я писал — начинаем проигрывать. И в ближайшие два-три года, когда вопрос Мировой войны непременно встанет на повестку, отставание может стать труднопреодолимым.

— Хорошо. Поправка принимается. Вы также пишете, товарищ Шестаков, что наша военная доктрина неверна и немцы нас непременно побьют, если мы ее немедленно не изменим?

— Если все будет оставаться как есть, побьют непременно, товарищ Сталин. Два года испанской войны нам это показывают…