Хлыст

Прихожу на Херсонскую к Бонч-Бруевичу. Там Легкобытов. Опять религиозные разговоры.

— Суть не в изменении моего характера, а в отношении друг к другу, — говорит Легкобытов, — […] не один, а семья, одно живое целое, […] а самое главное в семье: равенство. Нужно привести человека в совершенную простоту и дать ему простое назначение.

Так была напечатана эта дневниковая запись в Собрании сочинений Пришвина (8/61). Речь действительно шла о победе революции: 17 марта 1909 года Легкобытов сверг Щетинина в своей общине. Архив доносит до нас фразы хлыстовского лидера, выпущенные в издании 1986 года из-за их ассоциаций с советской риторикой:

Легкобытов говорит: роковое число 17 марта: до этого они были рабы, […] теперь наступила жизнь. Так и считаем: до 17 и после 17-го […] Все, что было раньше велико, нужно умалить и начать все из себя, действительность отвергнуть и вне действительности создать действительность […] Человек нуждается в Боге, пока он еще не человек. А как стал человек, тогда зачем Бог? […] Начало одно, Бог взял начало, значит человек безначальный, и нужно взять начало и вот мы есть начало века[1749].

Поначалу чемрекская модель позволяла Пришвину прийти к оптимистическому прогнозу:

Я был счастливым наблюдателем: на моих глазах царь и Христос секты «Начало века» был свергнут своими рабами: в одно воскресенье […] они воскресли для новой жизни, пришли к царю своему и прогнали.

Мой рассказ не сказка: […] в собственном доме жизнью полной коммуны, с общей детской, столовой, строгих нравственных правил, живут теперь свободные прежние рабы царя и Христа А. Г. Щетинина[1750].

Но мирный переворот, произведенный Легкобытовым в хлыстовской общине, во всероссийском масштабе воспроизвести оказалось труднее. Довольно скоро признал Пришвин модель чемрекской революции ошибочной, но продолжал пользоваться любимой метафорой чана: «Но, кажется, чувства мои ошибались: не до конца еще натерпелся народ, и последний час, когда деспот будет свергнут, еще не пробил — чан кипит»[1751].

В новых условиях чан означает не только общее кружение и общее имущество, но вбирает в себя и самую интимную из человеческих функций. Старые народнические лозунги в воображении писателя переплетались с новыми эротическими идеями: «Народ, земля, отец, мать — требуют возвращения в свое лоно» (8/61). Естественно, практика Щетинина и Распутина давала для этого удобные метафоры. «Коммунистов зовут теперь куманьками», — записывал Пришвин в сентябре 1918[1752]. Созвучием дело не ограничивалось:

Кумовство — это подпольная сторона России (женственность), это чем всякие дела делаются […] Кумовство — это не свобода […] Распутин своим способом хотел покумить всю Россию […] Распутин наш всеобщий кум[1753].

В этом «браке на неизвестной» характерная черта народа русского. И возможно, что ею, этой чертою, бывает окрашена и любовь некоего интеллигента к неизвестному безликому образу (8/77).

Известно, что Россия легко представляется как огромная дебелая баба. Все рассуждающие мистики в один голос признают начало женственное, пассивное основание в России (успех Распутина)[1754].