Хмель

Руки и ноги Меланьи точно кто повязал железными путами. Сохли губы, а в глазах приютилась кротость, как у овцы. Что еще толковал свекор, не слушала. Шла к стану и не видела собственных ног в броднишках, хоть и глядела в землю.

После ужина, когда стемнело, Меланья залезла в стан и долго кормила грудью Маню, покуда дочь не засопела. Укутала Маню в шаль и положила к Анютке.

За пологом, закрывающим вход в стан, полыхал костер. Пламя то вздымалось ввысь, то болталось из стороны в сторону красными космами. Где-то там, возле костра, сидит Прокопий Веденеевич и ждет ночи. Шубы не греют Меланью – озноб трясет. Кто-то скребется в изголовье, мыши, что ли? День за днем Меланья перебирает всю свою жизнь, и кругом одно повиновение чужой воле. То помыкал родной тятенька, то братья, то свекор, то свекровка, то муж Филя. «Ничего-то я не свершила по своей думке. Все из чужих рук. Как фартук: то наденут, то скинут и бросят. Ах, если бы Тима! Вот я бы с ним… Царица Небесная, што лезет в голову-то?» – испугалась.

Вспомнила побаску поселенцев про раскольников. «Что ни дом, то содом; что ни двор, то гоморр, что ни улица, то блудница».

«Может, и правда, старая вера самая греховная? – спросила себя Меланья. – С ума сошла! Што в голову втемяшила!» И поспешно сняла кофтенку. Свернула ее комом и сунула в изголовье. На юбке намертво затянулся узел, и Меланья никак не могла распутать его. Рвала – силы не хватило. Выползла из-под шуб, нашарила впотьмах серп, резанула холщовую завязку, и юбка сама упала к ногам. И опять нырнула под шубы, как щука в омут…

Тянется, тянется время! На пологе шевельнулась углистая тень, заслонившая огонь костра. «Осподи благослови!» – раздался голос Прокопия Веденеевича, и полог приподнялся.

Мрак, тишина. Тихое бормотание молитвы – слов не разобрать, хоть Меланья вся превратилась в слух.

Приподнялся полог, и дохнуло морозом. Меланья – ни жива ни мертва.

Шершавая ладонь легла на ее груди.

– Озябла?

– Н-нет. Сердце чтой-то.

– Экая ты худенькая!..

III

На Рождество явился из тайги Филя с охотничьей добычей, диковатый. Дядя Елистрах-пустынник довел Филю до религиозного исступления. На Меланью Филя не успел глянуть, потому и не заметил перемены в жене. Полчаса творил молитву, чем не в малой мере удивил отца. Поклоны бил с усердием, не жалея лба. Потом выложил из мешков связки беличьих шкурок, трех первеющих соболей, добытых в Белогорье, шкуры росомахи и двух пестунов-медвежат.

Отец хвалил Филю за удачливую охоту, расспрашивал про таежное житье-бытье, а Меланья собирала на стол, умышленно сторонясь мужа. Виноватость плескалась на ее щеках бордовым румянцем.

Обычно Меланья держала голову вниз, трепетала перед свекром. Холщовые кофтенка и юбка на ней всегда были старенькие, заношенные. Теперь Меланья голову повязала кашемировым платком, и узел кос, небрежно сложенный на затылке, падал ей на шею. За такое святотатство радеть бы Меланье целую неделю. А тут еще новенький сатиновый сарафан, какой за всю бытность в доме Боровиковых в глаза не видывала сама Степанида Григорьевна. Под сарафаном – сарпинковая кофта, перламутровые пуговки по столбику и у запястий, как у городчанки.

Но Филя ничего не заметил. Знай себе бубнит про спасение души, и что ни слово, то крест. Косматый, нечесаный, в грязном лоснящемся рубище.

Прокопий Веденеевич держал себя непривычно тихо, глядя на сына-увальня косо и вскользь.

– А матушка где? – опомнился Филя.

Меланья вздохнула и пошла в куть к печи.

Прокопий Веденеевич схватился за бороду, как за спасательный якорь, и, шумно вздохнув, сообщил, что матушку «Сатано уволок».

– Праведную веру отринула, яко свинья рылом. Рябиновый крест нацепила, ехидна! Сколь лет таилась! Прогнал нечестивку и заклятие наложил навек.

– Осподи прости! – размашисто перекрестился Филя, вылупив глаза на тятеньку. – Знать, чрез Тимоху, чрез безбожника экое совращение произошло. Я ишшо тогда подумал: оборотень объявился, а не Тимоха. Игде он?

– На войну утартал урядник.

– Слава Господи!

– И тебя ищут казаки.

– Оборони Бог!

– Сам не замешкайся, а Бог оборонит потом, когда подалее уйдешь от нечистого.

– Дык я и так, тятенька, токмо на Рождество пришел, чтоб усладиться песнопением и про видение сказать.

– Про какое видение?

– Дяде Елистраху видение открылось. В Егорья-морозного, ночью так, вышел дядя Елистрах до ветру из избушки и глядь – небо раскололось. Крест образовался. И святые лики глянули с того креста, и ангелы со архангелами слетели на тайгу. Истинный Бог! Опосля того дунул ветер, аж тайга ходуном заходила. И голос раздался из тверди небесной: «Сойду, грит, на землю и сам буду вершить суд над неверными. Правые воскреснут, неверные сгинут». И небо закрылось. А потом на Варвару-заваруху столбы показались на небе. Семь столбов, и все красные. И я то зрил, батюшка.

– Спаси Христе! – ойкнула Меланья.

– Дядя Елистрах говорит: светопреставление будет опосля войны. И про наш тополевый толк сказывал. Грит: паскудный, непотребный, и про снохачество…