Хмель свободы

При этом хозяйка странной хаты без конца нашептывала что-то, из чего можно было разобрать лишь отдельные слова:

– …ты пройди, огонь, по билу тилу, по темным жылам, не будь огонь пожаром, а будь жаром… Спаси, Христос, помылуй, Мыкола-угоднык. Розгоны кровь, не дай застыть… Божья Маты-печальныця, як твий сын не замерз у овечих яслях, так и ты не дай душу на замерзання…

Сильная и крепкая, она втащила капитана на печь, накрыла старым кожухом. Влила в горло жидкость из другого пузырька. Сама стала на колени перед красным кутом, где горела лампадка. Зашептала, запела слова, не похожие на обычный рождественский тропарь. Здесь было много слов и фраз, принадлежащих только ей:

– …Христе Боже наш, возсияя мирови свет разума, в нем бо звездам… учахуся Тебе кланятися солнце правды… и народився Ты нагий и слабый, як дитя, але силой духа Своей сильней царей и владык… от же дай сьому человеку, нагому и слабому, як и Ты был, трошкы силы… бо й його матир родила, и його хтось любыть та й жде…

Темны и загадочны были лики на старых иконах, едва тлел огонек в лампадке…

…Утром Владислав увидел хозяйку убогой хаты все там же, в красном куту, коленопреклоненной перед иконами. То ли молилась всю ночь, то ли встала спозаранку. Красивая была, молодая.

– …Спасыби тоби, Владыко человеколюбче и Матери Твоий беспорочний, учуялы вы мий слабый голос…

Данилевский смотрел на женщину. Перекрестился при ее словах.

А она, встав с колен, бросила ему нехитрую крестьянскую одежку:

– Слазьте з печи, пан офицер. Будем снидать. Самовар готовый.

– А почему ты решила, что я офицер? – хрипло спросил Данилевский.

Хозяйка усмехнулась:

– Так у вас же хресты и всяке таке на рубахе.

– Углядела, – хмыкнул Владислав.

– Та й тело не селянське, панське тело! И исподне офицерське… Подсохне – одинете.

Только теперь Данилевский сообразил, что лежит под полушубком голый. Он всматривался в свою спасительницу.

– Кто ты? Как тебя зовут? – спросил он. – За кого молиться?

– Марией зовут. Обыкновенне имя.

– Имя-то, может… Сама ты необыкновенная… А почему на отшибе живешь? Все Рождество празднуют, а ты одна?

– А хто ж мене пустыть праздновать? Я – ведьма. Побьють мене.

– Ведьма?

– Обыкновенна ведьма. – Она заливисто расхохоталась. – У коров молоко сдаиваю, у чоловикив мужску сылу отбыраю, урожай порчу, на метле на Лысу гору летаю… з чортамы знаюсь… Не боишься? – Она вдруг перешла на «ты».

– Я? – спросил Данилевский. – Подойди сюда.

Она подошла. Он притянул ее и крепко поцеловал в губы.

Отстранившись, она перевела дыхание. Посмотрела пристально.

– Ой, пан… на свою биду я двери тебе открыла. Багато будешь по белу свету ездить, море крови людской прольеш, и твоей прольють вдосталь… А все ж я тебе присушу! И будет наша любовь несчастна. И для мене тоже… – И, помолчав, с сомнением добавила: – А может, не така й несчастна…

– Ну, подойди еще раз! – попросил Данилевский.

Она колебалась. Бормотала что-то, полуприкрыв глаза.

– А-а, все равно! Не буде никому счастья! – решительно сказала она. – Йде на людей лють велыка, самосничтожение. Довгии годы будут люди враждовать!..

Он, свесившись с печи, привлек ее к себе. И она обхватила его…

– Ой, видно, я сильно багато тебе свого отвару дала, – прошептала она, заползая под кожушок. – А може, меня хто саму обпоив!.. Чи це судьба?

Глава третья

Придерживая длинную, не по росту, шашку, Нестор взбежал на второй этаж бывшего имения Данилевских, ныне коммуны. Ворвался в комнату. Настя полудремала на постели, книжка, которую она пыталась читать («Вадим» Лермонтова), лежала рядом.

– Ну як? – спросил Махно.

– Скоро… – мгновенно проснувшись, с улыбкой ответила Настя. – То заболыть, а то отпусте.

– Бабка вже тут, – доложил вошедший вслед за Нестором Степан. – Внызу, в коморци отдыхае…

– Яка бабка? – обозлился Махно. – Давай сюда лекаря с Александровска. И мигом!

– Кони втомлени…

– Бери любых!..

– А в случае, ликарь не схоче?

– Шо значить «не схоче»?

Каретников, который стоял под дверью, всунул в комнату голову, внушительно посоветовал:

– Скажеш лекарю, шо Нестор Ивановыч дуже ласково просыть.

– Добре, – усмехнулся Степан и опрометью кинулся в конюшню запрягать лошадей.

В зале заседали черногвардейцы. Перед Нестором, Лашкевичем, Григорием Махно высилась куча бумаг. Время от времени в зал доносился Настин крик. Нестор вскакивал, начинал расхаживать по паркету под строгими взглядами отцов анархии из золоченых рам.

– Ну, нечего! Нечего к бабьим крикам прислухаться! – повторял он соратникам (а на самом деле себе). Снова садился.

– Така плутанына! – сказал Лашкевич, показывая Нестору то на одну, то на другую бумагу. – От почитай!

– Сам читай! – Нестор был не в силах сосредоточиться. – На то у тебя очки на носу!