Хмельницкий.

Богдан не ожидал, что ему придется подвергнуться еще и такому испытанию. До этого момента у него было приподнятое настроение, возбужденное лучшими винами хозяина. Ему не хотелось портить его, и в то же время он не мог кривить душой…

А Конецпольский властной рукой все еще показывал на созданную им военную крепость. Один из первых шляхтичей Речи Посполитой кичился не уважением к трудолюбивому польскому народу, который нес на себе бремя бесконечных военных поборов и мобилизаций. Он, как и польские шляхтичи, пользуется славой, завоеванной ценой героизма и крови безымянной толпы, имя которой — хлопы…

Гетман ждал. Богдан по его взгляду понял, какого серьезного ответа ждал от него властелин и какое значение он придавал ему. Тут не отделаешься какими-нибудь словесными выкрутасами, не соврешь и своей совести, подсластив слова льстивой улыбкой…

Что мог сказать испытанный изменчивой судьбой воин, теперь уже полковник казачьего войска? Известная истина гласит: руками построено — руками и разрушается!

В таком духе, и только в таком должен ответить воин, который заботится о своей чести и об уважении народа…

— Крепости строятся руками людей, уважаемый пан гетман. Карфаген не единственный пример, подтверждающий эту истину…

Бокал в руке гетмана дрогнул, из него выплеснулось вино. В словах Хмельницкого Конецпольскому послышались угрожающие возгласы: «Распни, распни!..» Но гетман гордо поднял голову, подошел к креслу. Затем остановился, посмотрел на гостей, на Богдана Хмельницкого. Казалось, вот сейчас он произнесет: «Распни!» — и уймет чрезмерное возбуждение. Но во взгляде гетмана отразились горечь и боль. Он тоже человек!..

Гетман отшвырнул от себя бокал, словно хотел избавиться от тягостного проклятия, но ловкая рука Богдана подхватила его и поставила на стол.

Конецпольский тут же взял бокал. Казалось, что он получил еще один, и теперь неотразимый, удар от такого ловкого, благородного рыцаря.

— Gracia est[10]. Пан Богдан чу-увствительно ранил своего соперника. Но н-не унизил человеческого достоинства и чести воина! А эт-то ценнее золота! Только Карфаген, как известно, разрушили враги, а тут, на Днепре…

— Кичиться цепями, ваша милость, никогда не считалось благородным! Здесь нет аналогии. Не крепости ad walorem[11] должен был бы строить брат против брата, то есть польский парод против украинского…

Солнце, стоявшее над горизонтом, будто ждало этой последней сцены за столами. Засуетились слуги, зажигавшие свечи в разукрашенных фонариках, заранее развешанных на деревьях, как праздничные украшения.

— Считаю, что финита ля комедия[12], мой друг, — тихо промолвил Хмелевский, выводя Богдана из задумчивости.

…Когда стемнело, двое старых друзей выбрались из крепости и поехали продолжать праздник в лес, к Золотаренко. Разумеется, этого не следовало бы делать. Хмелевскому это только вредило. Но об этом они подумали уже на лесной поляне, когда дежурный казак привел их к куреню полковника.

8

И снова Богдан оказался на островах за порогами, среди густого лозняка, высоких столетних осокорей и верб. Он опять вспомнил, как приятный сон, о своем пребывании здесь в годы юности. И как горько, что уже нет в этом запорожском курене ни старика Нечая, ни… пусть даже и Сагайдачного, и Назруллы. Словно сон всплыло в памяти и исчезло, оставив лишь горький осадок да душевную боль.

Теперь уже нет здесь былой безудержной казацкой вольницы. Но все-таки есть казаки! Такие же голые и бедные, нуждающиеся, как и те, что живут на хуторах. Только в хлопотах о хлебе насущном здесь все еще живет прежний казацкий дух! Непреодолимый дух свободных воинов!..

Приближаясь к островам, Богдан, оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, еще раз оглянулся, чтобы убедиться, не едет ли за ним горячая голова Стась Хмелевский. Переглянулся с Карпом Полторалиха, своим — побратимом и верным джурой. Богдан вместе с ним уговаривал Хмелевского возвратиться в крепость. Ведь он поехал к запорожцам, не получив разрешения у щепетильного в таких делах своего старшего — коронного гетмана! Они с трудом убедили его хотя бы к утру вернуться к своим гусарам и объяснить, что для безопасности должен был сопровождать своего друга в Черниговский казачий полк. Ведь здесь не так уж много друзей у уважаемого коронным гетманом полковника Хмельницкого…

На острове, словно в пчелином улье, шумела казацкая ватага.

Запорожцы узнали Ивана Золотаренко и молодого Серко, которые приехали вместе с Богданом Хмельницким. Они много слышали о бесстрашном сотнике, храбро сражавшемся у Кумейковских озер. Может, и не все, что говорили о нем, было в действительности, но верили всему, ведь не зря простого казака назначили помощником черниговского полковника. Второго стройного старшину, в малиновом кунтуше, с пистолем за поясом и с дорогой дамасской саблей на боку, узнали не сразу.

Хмельницкий теперь был известен не только как бежавший из турецкого плена воин, но и как полковник, удостоенный чести самого короля. За что-то же уважают его король и коронный гетман…