Хмельницкий. Книга первая

— Ему повезло и в этот раз. От Ивана, скажем прямо, не убежишь, не вырвешься, это уж как пить дать… Покуда гусар выпускал кишки моему коню, Сулима схватил турка за голову, хотел отрубить ее, наступив ногой, как на гадюку.

— Отрубил? А сам?

— В том-то и беда паша, матушка, гусары узнали его. Стали кричать: «Сулима, гунцвот!» И саблей со всего размаха… Нет, нет, матушка, не зарубили. Потому, что я успел отбить этот удар. Но и гусары, чтобы их покоробило: один обломком сабли ранил руку Ивану, а второй повалил его, безоружного, на землю и вытащил турка из-под его ног. Я стал отбиваться от двоих, мог бы зарубить их. Да Иван, придавленный и раненный, крикнул: «Скачите, хлопцы, в Чигирин, к пану старосте!» А сам уже и не сопротивлялся, дал гусару взять себя. Что же мне оставалось делать, матушка? Должен был подчиняться наказу старшего или пролить кровь гусар, во вред казакам, которых и так ненавидят польские шляхтичи? Насилу отбился и бросился выполнять наказ Ивана. Схватил во дворе коня турка и без седла поскакал, позвав и Кирилла… Это он и посоветовал мне обратиться к вам за советом.

— Помоги, господи, этому храброму казаку Сулиме остаться живым! — перекрестилась Хмельницкая. — Хороший казак… — Немного помолчала, словно обдумывая сказанное Тарасом. Потом, будто спохватившись, спросила: — А что, разве в медведевских хуторах не было наших поселян? Что же это, люди добрые, творится на нашей земле? Шляхтичи издеваются над нашими людьми, преследуют ни за что ни про что, потворствуют туркам, превращают трудовую нашу жизнь в неволю, а мы… боимся пролить каплю их крови, защищая свою жизнь? Молчи, даже вздохнуть не смей в присутствии шляхтичей да их злых псов гусар. Жаль, что нет на них второго Наливайко! Нужно было тебе, казаче, Трясилом прозванный, не в Чигирин скакать, а поднять людей на хуторе, встряхнуть их, чтобы помогли правду отстоять, расправиться с обидчиками, учинить суд народный над шляхтичами. Вот вам мой совет, сыны мои, надежда народа нашего! До каких пор мы будем жалеть эту поганую кровь людоедскую, покоряться безжалостной шляхте? — даже заплакала Хмельницкая, тяжело дыша. Потом, не вытирая гневных слез, сказала так, что ее слова дошли до глубины души встревоженного казака: — Сама поговорю с подстаростой. А ты, казаче, поворачивай коня и скачи спасать Ивана. Гусары не жалеют казацкой крови, реками хотели бы проливать ее. Скачи! Вокруг живут наши люди, должен найти путь к их сердцам. Уже пора! Ишь торгуют людьми, лишь бы спасти свою шляхетскую шкуру.

Тарас медленно закручивал свой растрепанный оселедец, отступая к двери.

— Спасибо, матушка, за святой совет. Мы, казаки, стоящие у пушек в Чигирине, думали, что только для нас эта панская кривда, как ярмо на шее, а о людях в волостях и забыли.

— Погоди. Вот саблю пана подстаросты возьми для товарища… А на людей в волостях как на каменную стену опираться должны в вашей борьбе против шляхты, за счастливую жизнь нашего края… — И она снова не смогла сдержать слез.

В несчастьях любого вооруженного или безоружного человека она видела не только горькую долю собственного сына, но и горе всей страны. А как бы хотелось матери дожить свой век, будучи уверенной, что день ото дня все краше становится жизнь в крае, где растут ее дети.

Последние слова Хмельницкой Тарас услышал уже на пороге дома.

— Как стена, матушка, поднимемся с оружием в руках!

И скрылся в предрассветной мгле, словно растаял как привидение. Только топот оседланного джурами свежего коня еще слышался в окутанном мраком дворе.

16

Подстароста вернулся домой из Чигирина, когда уже совсем рассвело. После такого тревожного дня и беспокойной ночи, усталый душой и телом, он ехал в подавленном настроении, мечтая найти дома утешение и ласку.

— Что творится на земле, не пойму я, Матрена. Право, не могу постичь своим умом! Ой-ой… такая кутерьма поднялась…

— Где там понять, не евши целые сутки. Да я вижу, ты и не спал, Михайло, пропади пропадом такая служба.

Она взяла у мужа плеть, еще горячую от тепла его руки. Стащила с его плеч керею.

— Отдохни, пока девчата завтрак подадут.

— При таких панах старостах и не разберешь, что это — служба в старостве или глумление над человеческим достоинством.

И он не сел, а упал на лавку, стоявшую возле стола, будто ненароком посмотрев на жену. На миг взволновался:

— Плакала, Матрена? Недобрые вести получила о сыне? — спросил он с беспокойством, а сам помимо воли оперся на край стола, склонил на него голову.

И уже не слышал ответа жены, уснул, прильнув щекой и чуть седеющими усами к доске, словно к пуховой перине, постеленной заботливой рукой Матрены. Только подышал одним с нею воздухом, почувствовал ее сердечную заботу, — ел ли, спал ли? — и нахлынувшее успокоение сразу же перешло в сон.