Хмельницкий (Книга вторая)

Сагайдачный развел широко руками, словно взывал: "Давайте вместе разделим эту горькую материнскую скорбь", - и Хмельницкая будто услышала при этом: "Придите ко мне, все страждущие, обремененные, и аз упокою вы!" Ведь именно такие слова провозглашал священник во время богослужения в Печерской лавре. Десятки лет не изгладили из ее памяти ни этого порывистого страдальческого жеста, ни вдохновенного призыва священника.

- Положитесь на нас... мужчин, пани Хмельницкая! Что вас тревожит, расскажите?.. А-а! Слыхал, слыхал: злой рок, вместе с гетманом-воином...

Сагайдачный медленно опускал руки, показывая этим, что он не собирается обнимать кого-нибудь. "Слыхал, слыхал..." - про себя повторила вдова. Неужели только "слыхал" полковник, как сплетню, о ее семейной трагедии?

- Не горькая участь мужа заставила меня просить пана старшого. Сын мой, может, помните - Богданом звали его, - во время Синопского похода под вашим водительством был ранен отравленной саблей. Потом он и сам был взят в плен под Цецорой.

- Такое горе свалилось на вас, помилуй боже: мужа зарубили, сына пленили... Склоним головы, панове, чтя память отважных воинов.

И Сагайдачный быстро наклонил голову, придержав рукой бороду. Посмотрел на окружающих и; словно призывая их последовать его примеру, размашисто перекрестился. Все окружающие тоже начали поспешно креститься.

- Что поделаешь, матушка, такова уж наша казацкая доля. Защищая свой край и православный народ, иной раз приходится жертвовать жизнью. Но пан подстароста легкомысленно сложил голову, защищая только своего пана... Да, господь всеблагий им судия...

- Не для того, чтобы отслужить панихиду по убиенному мужу, искала я встречи с вами. Муж-подстароста погиб - царство небесное его душе... Но в этом сражении участвовал и мой сын. Его будто бы взяли в плен. Прошу вас, пан гетман, выкупите его из неволи. Ведь он пригодился бы, уверена, и старшому и гетману. Все-таки коллегию закончил, как и пан полковник...

И поняла, что именно об этом и не следовало бы говорить Сагайдачному. Его передернуло от этих слов, он посмотрел на присутствующих, и приветливая улыбка слетела с его уст. А правая рука резко поднялась вверх.

- А из-за сына, матушка, не стоит сердце надрывать печалью. С турками на их басурманском языке он лучше договорится, чем со своими. Такой не пропадет, если господь всеблагий в гневе своем не покарает его за гордость да за язык дерзновенный зело, даже против старших своя. Не мне, старшому православного казацкого войска, заботиться о таком смутьяне, хотя он и является сыном боголикой пани. Господь наш спаситель рече в проповедях своя: "Грешно, не достойно отнимать хлеб у дитяти, чтобы бросить его рычащему псу..." Что мы теперь можем сделать, если за синим морем затерялись среди неверных и следы невольников? Очевидно... отуречится, до этого ему один шаг. Он так усердно защищал их в Синопе да распевал песни богопротивного исламского народа.

- Страшный гнев затаил в своей душе пан старшой. Вижу, мой сын не ошибся. Божьими делами, говорил, слишком увлечен пан Конашевич. А к человеку, сама вижу, относится хуже, чем к собаке...

Из пылающих гневом глаз матери брызнули слезы. Она повернулась и пошла, пробиваясь сквозь толпу к выходу. Рука Сагайдачного резко опустилась, будто навсегда разрубила узел, который связывал его с именем этого гордого и сильного духом чигиринского воина. В первое мгновение что-то дрогнуло в его душе - заговорила совесть: ведь это он мстит за нанесенное ему оскорбление, хотя и заслуженное. Гадкая месть шута, а не казацкого полковника...

Но "бог всемилостив, а дела мои прославляют его небесное величие... Будем надеяться, - дела искупят эти минутные человеческие слабости"! На этом и успокоился. Потом резко повернулся к посланнику гетмана Ходкевича Киселю:

- Прошу прощения, пан Кисель, женщины, женщины!.. Нет пуще зла, чем женщина!

- Эврипид? - блеснул своей образованностью Адам.

- Эврипид, пан Кисель, последний из трех столпов мудрости со времени военной эпопеи при Саламини...

Очень обрадовался Сагайдачный духовным отцам, которые снова нахлынули, словно волны морские, вытеснив из головы назойливые мысли о вдове Хмельницкой. Он старался ответить всем сразу, увлекаясь заботами о церкви и святых отцах, уходя от всего будничного, человеческого...

У ограды собора Матрену поджидал Василий Ставецкий. И она упала ему на грудь, чувствуя в нем твердую мужскую опору.

- Вот спасибо. Теперь поехали, Василий!

- Куда? Может... в Белоруссию поедем, ко мне!

Хмельницкая подняла голову с его груди, пристально посмотрела Ставецкому в глаза. Убеждала или убеждалась? Ведь этим было сказано очень много, может, даже все! И - очевидно, убедилась.

- Вези куда хочешь, Василий! Я делала все, что было в моих силах, но на каждом шагу встречала равнодушие и бессердечность людей. Сначала старалась для родителей, потом для семьи, для сына, и осталась одинокой. Ни дочь, ни жена, ни мать... Позаботься хоть ты обо мне...