Хмурый Вангур

Юра в эти споры не вступал. Ученые мужи… им виднее. Впрочем, своя точка зрения у него была. В душе он стоял на стороне Пушкарева, но поддерживать его в открытую не хотелось: в Николае Юра видел наиболее близкого себе товарища, Пушкарев же для него… Правда, отношение к Пушкареву у Юры постепенно менялось. В урмане он оказался не совсем таким, каким был в городе, в институте.

Борис Никифорович оставался замкнутым, суховатым, порой черствым. Но эти его недостатки начинали в глазах Юры искупаться достоинствами, без которых в тайге не проживешь: Пушкарев не боялся черной работы, умел и не ленился делать все, что нужно делать в лесу, был решителен и тверд. За его спокойными, казалось, бесстрастными репликами чувствовалась уверенная властность.

Эту властность хорошо ощущал и Николай. Он понимал, что попал в руки сильного человека, и это еще больше злило его: Пушкарев настоит на своем и будет методично, аккуратно ставить на шлиховой карте нолики, ничуть не страдая оттого, что это нолики. Лишь бы карта была составлена по всем правилам, а найдут они рутил или нет — это дело второе…

День за днем они били шурфы. Руки огрубели и покрылись мозолями и ссадинами. Старый Куриков не знал и не любил земляных работ, но и его Пушкарев заставил взяться за лопату. Правда, толку от старика было не очень много, и основная тяжесть ложилась на Пушкарева и Николая. Юра помогал им не всегда: он выполнял дополнительное задание профессора по гамма-съемке [5]и часами вышагивал по тайге со своим «урманчиком» — так ласково окрестил он полевой радиометр «УР-4».

Вангур вел себя хорошо и больше не строил геологам никаких каверз. Неторопливо, но ходко нес он свои темные, буроватые воды. С обеих сторон реку сжимал густой, мрачный лес. Местами берега подходили друг к другу совсем близко, стояли как две линии громадного частокола, и только наверху между ними светлела узкая полоска бледного северного неба.

Глава шестая

1

Когда-то один из свирепых уральских ураганов прочесал здесь тайгу. Это было давно: поваленные бурей гиганты уже иструхлявились и сгнили, нога уходила в их стволы, как в мох, но их было много, и они мешали идти. А вдобавок на месте, очищенном тогда ураганом, буйной порослью взметнулся молодняк, теперь уже ставший вполне солидным, настоящим лесом. В нем еще не было стариков гигантов, деревья поднимались ровно и потому спорили между собой и, торопясь и жадничая, стремились захватить как можно больше места. Разве они думали о том, что тут, между ними, придется пробираться с радиометром на груди Юре Петрищеву?..

Солнце за серой облачной пеленой катилось, наверное, уже вниз. Юра устал и шагал медленно. Собственно, медлил он не от усталости: просто, работая с радиометром, идти быстро нельзя, тем паче по бурелому и чаще. Мало того, что на груди у тебя прибор весом в несколько килограммов, — в руке еще штанга зондирующей гильзы, глаза следят за стрелкой счетчика на щитке, а слух напряженно ловит непрерывно поступающие в телефонные наушники сигналы из недр, то громкие, то слабые, почти совсем не слышные.

Все же, хотя Юра и был занят работой, глаза исподволь отмечали какие-то наиболее яркие, необычные черточки в окружавшем его однообразии урмана: то искривленный и сплошь покрытый слоем зеленовато-серого мха ствол, будто какое-то марсианское, что ли, растение; то громадный, расщепленный молнией кедр, склонившийся устало и грузно; то мрачную щетину молодого пихтача, такую густую, что, если б упасть на нее с неба, так бы и остался лежать на вершинных ветках, и они, поднявшись, вернули бы тебя небу, не пустив на землю… Недалеко от пихтача попалось небольшое обнажение гранитопорфиров. Юра задержался около него, пощупал пустую брезентовую сумку для минералогических образцов, болтавшуюся на боку, помедлил и двинулся дальше.

Какое-то нехорошее смутное чувство целый день копошилось сегодня в душе. Юра попытался отделаться от него, оно не исчезало, и он понял, что оно не может исчезнуть. Это чувство осталось после сегодняшнего утреннего спора между Николаем и Пушкаревым. Собственно, спора не было: Николай говорил несдержанно, зло, упрекая Пушкарева в неправильной методике поисков, а Пушкарев молчал, лишь изредка вставляя фразу, две.

Очень это плохо — ссора в тайге. В большом коллективе она не страшна. Коллектив или потушит ее, или разожжет и доведет до конца, так или иначе рассудив, кто прав, кто виноват. А здесь, в глуши, от нее не огонь, а едкий, горький дым, копоть, и леший его знает, когда и где огонь прорвется и каких натворит бед. И мнет душу сумрачное беспокойство, и неуютно бывает у костра, когда настороженно прислушиваешься к каждому слову: не оказалось бы оно «не тем», неловко сказанным…

С этой невеселой думой Юра подошел к биваку.

Пушкарев, сидя на отвале шурфа, склонился над шлиховой картой. Те же, все те же пометки: «Шурф 17.0,2%», «Шурф 18.0,0%»… Рядом, небрежно отодвинутый, перевернулся лоток со шлихами, тут же валялась лупа.

Юра снял наушники и начал укладывать прибор в футляр.