Хмурый Вангур

Совсем в другом доме, на другой улице сидел у окна Юра Петрищев и небрежно-лениво перебирал струны гитары. Томные, нежные звуки как-то плохо вязались с широкими, богатырскими плечами музыканта и крупными, несколько расплывчатыми чертами его простодушного лица. Но Юра был в комнате не один, и присутствие второго человека, женщины, стушевывало это несоответствие.

Вторым человеком была Юрина мама, сидевшая с вязаньем в руках на старой, потрепанной кушетке. Рядом с сыном она казалась совсем миниатюрной. В комнате стоял полумрак; свет из-под абажура-грибка падал только на сухонькие проворные руки женщины.

Им обоим, матери и сыну, было хорошо и чуточку грустно. Эта маленькая тихая женщина и ее большой ласковый (она хорошо знала это: ласковый) сын очень любили такие минуты. Он всегда ревностно заботился о ней, не давал делать ничего тяжелого, но в такие вот минуты, без слов и жестов, они особенно остро и сладко ощущали, как близки и дороги друг другу.

Стукнула входная дверь, и скоро в комнату скользнула длиннокосая Анютка, сестра Юры. В ту же секунду сна оказалась на коленях у матери, замурлыкала:

— Мамочка, я еще погуляю.

— Поздно, дочь.

— Ну я минуточку. Во-от такую маленькую минуточку! Хорошо?

Анютка мягко спрыгнула с материнских колен и, очутившись на подоконнике, зашептала брату:

— Юрка, ты что туг сохнешь? Там, в саду, знаешь сколько ребят и девчат собралось! И эта… твое «счастье с глазами серыми»…

Анютка прыснула и была такова.

Ну, это уж слишком! Все-таки надо будет ее как-то проучить. И когда она подсмотрела? Ведь он так тщательно скрывал от нее свои стихотворные опыты и, уж конечно, вовсе не хотел, чтобы она узнала эти строки:

Там, в таежной глуши, у скал.
У седого лохматого дерева,
Встречу ту, что давно искал, —
Свое счастье с глазами серыми.

Выходит, она знает и эти строки из заветной коленкоровой тетради, и то, что счастье-то уже отыскано, правда ни в какой не в глуши таежной, а в обыкновенном городском соседнем доме.

Что ж теперь делать? Теперь и пойти туда как-то не хочется… Ну, полно врать: все равно хочется. А Анютка?.. Подумаешь, Анютка!

— Мама, я, пожалуй, тоже… прогуляюсь.

Мать спрятала улыбку, закивала:

— Прогуляйся, Юрок, конечно! — И, провожая сына взглядом, мысленно поворошила его лохматую голову…

Профессор Кузьминых отодвинул рукопись, откинулся от письменного стола и обеими руками потер лицо так, будто умывался. Грузно поднявшись, он побрел на кухню, к жене:

— Мать, в черепной коробке заворот. Дай какую-нибудь работу полегче.

— Полежи. Хорошая работа. Или, так и быть уж, популькай.

Столь пренебрежительно — «популькать» — она называла любимые профессорские упражнения в стрельбе из духового пистолета. Этот совет Алексей Архипович пропустил мимо ушей. Молча подошел он к водопроводному крану, вымыл руки и молча отстранил жену от кухонного стола.

— Ты что?

— Посиди, мать, посмотри, как пирожки надо стряпать.

— Ох, горе ты мое! И всю-то жизнь мешает мне на кухне! Угораздило же человека попасть на геологический рабфак! В повара надо было идти.

— А что? Получается?

— Глаза бы мои не глядели!

— Ну и отвернись, не гляди.

— Как вы там сегодня, решили хоть, когда ты наконец в тайгу свою ненаглядную отправишься?

— Скоро, мать, скоро.

— Бориса-то с собой берешь?

— Пушкарева? Нет, любимца твоего мы в самую что ни на есть глушь думаем загнать.

— Как же ты без помощника останешься?

— А уж это, матушка, не твое дело — мое, служебное.

— Ох, какой принципиальный!

Записать бы их разговор на магнитофон да послушать — бранятся муж с женой… А они оба улыбаются и поглядывают друг на друга ласково, влюбленными глазами, почти как тридцать лет назад…

А вот еще комната. В ней не очень уютно, но, в общем, удобно и чисто. Даже удивительно, что так чисто: ни на книжных шкафах, ни на столике, где разложены образцы минералов нет ни пылинки. Удивительно потому, что это жилье одинокого, холостого мужчины. А таковые, как известно, считают себя неприспособленными к столь тяжкому труду, как вытирание пыли… Впрочем, и в этой комнате не все на своем месте: недопитый стакан чая, сахарница и чайник стоят на письменном столе, рядом с пожелтевшей от времени фотографией, на которой изображены бородатый мужчина и худенькая крестьянка с застывшими лицами.

Одетый по-домашнему, в пижаме, Пушкарев сидит на краешке стола и задумчиво смотрит на фотографию, не на ту, пожелтевшую, — на другую. Вот он осторожно коснулся бумаги… не то погладил, не то убрал малюсенькую соринку.

Эх, Наташа, ничего-то ты не знаешь! Ведь в руках Бориса Никифоровича твой портрет…

В дверь постучали. Пушкарев поспешно сунул фотографию в лежавший под рукой том «Избранного» Ферсмана, встал:

— Да!

На пороге, снимая шляпу, стоял Николай Плетнев.

— Добрый вечер, Борис Никифорович. Не ожидали? А я вот нагрянул… О, новое издание! Я еще не видел. — Николай протянул руку к «Избранному».

Вспыхнув, Пушкарев чуть не выхватил том у Плетнева и тут же убрал в шкаф:

— Извините, я не просмотрел еще сам.