Хоббит, или Туда и обратно. Избранные произведения

   Отдельные биографические факты, несомненно, проявляются в художественных произведениях (но отсюда ни в коей мере не следует, что знание этих фактов помогает понять книгу или картину). К примеру, я не люблю французский язык, а испанский предпочитаю итальянскому, — однако, чтобы выяснить связь между моими языковыми пристрастиями и языками во «Властелине Колец», потребуется много времени; вдобавок это ничего не даст читателю — как ему нравились (или не нравились) диковинные имена и названия в тексте, гак они и дальше будут нравиться (или не нравиться), вне зависимости оттого, что он узнает о моих языковых вкусах.

   Что касается «сухого остатка», он таков. Я родился в 1892 году и ранние годы жизни провел в «Хоббитании» домеханической эпохи. Что гораздо важнее, я — христианин (как можно догадаться по моим произведениям) и принадлежу к римско-католической церкви. О последнем факте вряд ли можно догадаться по моим текстам; правда, один критик в письме уверял меня, что описание Галадриэли (как авторское, так и «глазами» Гимли и Сэма) и эльфийская песня-обращение к Элберет напоминают о существующем в католичестве культе Девы Марии. Другой критик обнаружил, что под путлибами скрываются облатки: поскольку они укрепляют волю и, затвердевая, становятся более «действенными», то здесь (по его мнению) мы имеем явный намек на эвхаристию.

   Вообще-то я — хоббит (разве что рост великоват). Я люблю деревья, сады и немеханизированные сельские просторы. Я курю трубку и с удовольствием поглощаю простую деревенскую еду, а французскую кухню не выношу. Обожаю вышитые жилеты и даже осмеливаюсь носить их в наши скучные серые дни. У меня простецкое чувство юмора (утомительное даже для моих почитателей), спать я ложусь поздно и встаю тоже поздно — естественно, когда удается. Путешествую я не особенно много. Люблю Уэльс (то, что от него осталось после строительства всех этих шахт и омерзительных приморских курортов) и валлийский язык, однако не был в Уэльсе уже много лет. Часто бываю в Ирландии (в Эйре — южной Ирландии), люблю этот остров и большинство его жителей, но вот ирландский язык вызывает у меня отвращение.

(Из письма Д. Уэбстер)

   Теперь — что касается, так сказать, начала начал. Спрашивать об этом — приблизительно то же самое, что интересоваться, откуда появился язык. Я шел к своему миру с самого рождения. Лингвистические структуры всегда действовали на меня, как музыка или цвет; я с детства полюбил растения и с детства же прикипел (не подберу иного слова) к тому, что называется нордическим характером и северной природой. Если человеку хочется написать что-нибудь в этом духе, он должен обратиться к своим корням, и тот, кто родом с Северо-Запада, волей-неволей, подчиняясь велению сердца, передаст дух этого края. Безбрежное море бесчисленных поколений предков на Западе, бескрайние просторы (откуда обычно появляются враги) на Востоке. Кроме того, такой человек, пускай даже совершенно не знакомый с устной традицией, может вспомнить о молве, что идет о Морском Народе.

   Во мне присутствует то, что некоторые психологи именуют «комплексом Атлантиды». Вполне возможно, я унаследовал его от родителей, хотя они умерли слишком рано, чтобы поведать мне о чем-то

   подобном, слишком рано, чтобы я сам мог что-то такое о них узнать. От меня же, полагаю, этот комплекс унаследовал лишь один сын. До недавнего времени я об этом и не подозревал, а он до сих пор не знает, что мы с ним видим одинаковые сны. Я имею в виду сон, в котором Гигантская Волна поднимается в море и накатывает на берег, сметая деревья, заливая поля. В трилогии этот сон видит Фарамир. Правда, после того, как написал «Падение Нуменора», последнюю легенду Первой и Второй Эпох, я больше не видел во сне ничего похожего.

   Трудно остановиться, когда рассказываешь о себе, но я все же попробую, и о годах учебы упомяну лишь вкратце. Я поступил в школу короля Эдуарда и большую часть времени тратил на изучение латыни и греческого. В школе я выучил англосаксонский (а также готский — по чистой случайности, в расписании его не было). Вот истоки моего мира. Пожалуй, следует еще сказать, что меня сызмальства зачаровывали валлийские имена — и очарование не пропадало даже когда взрослые, к которым я приставал с вопросом: «А что это значит?», давали мне книги, непосильные для ребячьего ума. По-настоящему валлийским я занялся в колледже и получил от него громадное лингвистико-эстетическое удовольствие. Как, впрочем, и от испанского. Мой опекун был наполовину испанцем, и подростком я часто заглядывал в его книги, пытаясь что-нибудь запомнить. Испанский — единственный из романских языков, на котором мне приятно говорить... Но самое главное — в библиотеке Эксетерского колледжа я однажды наткнулся иа грамматику финского языка. Я ощутил себя человеком, который обнаружил винный погреб, битком набитый бутылками с вином, какое никто и никогда не пробовал. Я бросил попытки изобрести «новый» германский язык, а мой собственный — точнее, их было несколько — приобрел явное сходство с финским в фонетике.