Хобо

И северный ветер был настоящим, и крутой эскалатор был настоящим, и светящиеся рекламные щиты были настоящими, и метро было настоящим, и книги в руках пассажиров были настоящими, и они на самом деле читали в те несколько минут, пока продолжалась поездка. И негромкая, аккуратная толпа в центре была настоящей, и коричневый bockbier[9] «Амстел» в полулитровых бутылках был настоящим. Но сам город в каком-то смысле настоящим не был. Он казался мне культурно-историческим памятником из мрамора и марципана с точным временем на каждом перекрестке. Люди, которые нас окружали, были покрыты патиной еще в большей степени, чем все эти музейные кулисы. Молчаливые, равнодушные, хмурые, упакованные в розоватый жирок и невыразительную, безликую одежду, они оставались как бы неподходящим материалом для тотальной реставрации, которая проводилась в их столице. Короче, я в первый раз был в Будапеште и, может быть, поэтому подумал, что не случайно порно-индустрия из целой Европы переселилась теперь именно сюда. Когда я сказал об этом Данице, она яростно потянула носом воздух, закатила глаза и процедила: «Ух, я так ненавижу этих туристов, что готова прямо здесь тебе отсосать». Мы тащились по набережной Пешты, вокруг слышались лающие резкие звуки немецкого языка, щелканье фотоаппаратов, жужжание кинокамер, этих карманных моделей для обеспечения портативной вечности. Я молчал и пялился на гладкую поверхность Дуная, ослепленный его мутным свинцовым блеском. Он мощно гнал воду, побеждая время, полный презрения к этому севшему здесь на мель городу с его маниакально величественными мостами, разукрашенными крепостными стенами и скрывающимися за ними зданиями. Город же, со своей стороны, каждым своим обтесанным камнем благодарил за монаршью милость Великую Воду, которая пощадила и не затопила его. До поры до времени. Я наслаждался приглушенным шумом течения, который смешивался с ворожбой Даницы.

«Я серьезно», сказала она, когда мы приближались к Цепному мосту. Обзор все больше закрывали каменные львы, чванливые в своей рабски спокойной громадности. Должно быть, они что-то символизировали.

«Правда, хочешь я это сделаю?», Даница была вполне конкретна. Я попытался улыбнуться улыбкой льва, хотя и не представлял себе, как они это делают. Я обнял ее и поцеловал в шею. Она вывернулась. «Не надо. У меня менс». Я опять почувствовал тот самый запах. Он был сильнее реки и львов. Я отказался, не зная, собственно, от чего отказываюсь. Тем не менее, в животе у меня заиграло. И перестало как только львы остались позади. Мммм. Мазохизм занятие не для людей. Для них — пускать кровь, это то лекарство, которое лечит все болезни. Думаю, львы знали эту тайну, поэтому они так вызывающе портили панораму крылатой реки.

Потом был концерт. Когда наступили центрально-европейские сумерки, когда толстое равнинное солнце улеглось за горизонтом, начали подтягиваться туристы одного дня с отекшими ногами, смешиваясь с местными новоиспеченными рокерами. Молодые венгры и венгерки были все, как по приказу, одеты в черные майки «Металика», «Антракс» и «Айрон мейден». Соцреализм и хеви-метал под ручку прогуливались с одного конца стадиона на другой, ненадолго задерживаясь перед сценой, чтобы удостовериться в наличии «американского оборудования». Думаю, они не знали, чего ждать от заявленного сногсшибательного представления. А эти ринулись в стейдж так, как будто их кто-то вытащил из кровати, забитой групп-герлами, грохоча по очереди то по голове, то по животу, то по ногам. Без объявления, без извинений, без предупреждения. Им было насрать на подвальную подземную жизнь Будапешта. У них был убийственный звук и еще более убийственная позиция: прежде чем мы расстанемся и разойдемся навечно, каждый должен отработать свое. Жутко накачанные и жутко наэлектризованные Энтони Кидис и Фли между песнями что-то обсуждали, профессиональные до бешенства. Они были круче и производили больше шума, чем публика. Правда, Даница старалась, подпрыгивала, визжала, пела, в то время как я порхал вокруг нее. У меня снова заиграло вокруг пупка, теплота распространялась все ниже и ниже. Она засунула язык мне в ухо, прорычав: «Что это такое?», «Джеймс Браун», проорал я, оставив свой язык во рту. Только без сентиментальных выходок, призывали сверху «Пеперсы». И это было правильно. Я видел белых сынов Джеймса Брауна, разъяренных голых громил. Под конец ударник стащил с себя пестрые шорты, нагнулся и великодушно показал нам задницу. Задница была мускулистой, эффектной как у манекенщика. Задница дала звуковой сигнал, означавший конец концерта.