Хочешь, я тебе Москву покажу?..

Напарник, сняв несколько ложек пены, которую тут же выплёскивал в костёр, прихватил щепотью соль, стряхнул её в кипящую воду, постоял, почесал затылок, потом кинул ещё щепоть. Вода от соли быстро вспенилась, в котелке забулькало, заплескалось, пошёл добрый запах домашнего очага. Тогда летом обед у нас в селе готовили или на загнетке, перед челом русской печи, или на истошно жужжащем примусе. Керосин надо было покупать, а разная щепа, кора и сухие ветки хорошо годились для загнетки – и дёшево, и безопасно. Примусы иногда имели свойство изрыгать неуправляемые языки пламени, или, что гораздо страшнее, взрываться. Такой характер примуса неизбежно вёл к пожарам, а на загнетке готовь хоть на всю солдатскую казарму.

Вспомнив про загнетку, мне неудержимо захотелось домой, где так вкусно пахло из печи свойским хлебом, пышками, разварной картошкой с молодыми огурцами; захотелось к ребятам на малую нашу речку с гордым названием Большой Ломовис.

– Дядь Миш, а мы когда в Бондари поедем?

Тот подбросил немного веточек в костёр, попробовал на вкус супец, стряхнул ещё несколько крупинок соли, и посмотрел в мою сторону:

– Тебе зачем? Как – всё, так и хватит!

Дальше переспрашивать я не решался: подумает ещё, что я по мамке заскучал и, прихватив нож, который торчал в бревне, стал, от нечего делать, строгать валявшиеся рядом сучья.

– Ты брось играться с ножом! Принеси-ка банку тушёнки. Теперь самое время супец мясцом сдобрить.

Дядя Миша попробовал банку на вес, покрутил в руках и резко воткнул нож в промасленную крышку. Сразу потянуло неведомым запахом, да таким вкусным, что я непроизвольно сглотнул слюну, уставившись на банку.

– Проголодался? – спросил дядя Миша. Он вывалил тушёнку в котелок, тщательно размешал ложкой и протянул мне – и банку, и ложку. – На-ка, поскреби, там ещё по углам осталось!

До этого дня я о тушёнке имел слабое представление. Какая тушёнка, когда мясо только по большим праздникам варили?

Вкус хорошо приготовленного по технологическим рецептам мяса чуть не свёл меня с ума. Такого мне пробовать ещё не приходилось. Выскоблив до блеска банку, я вопросительно посмотрел на своего учителя по жизни.

– Да брось туда! Уловив мой молчаливый вопрос, кивнул он в сторону костра. – Сгорит!

Действительно смазка на банке зашипела, запузырилась и вспыхнула высоким коптящим пламенем.

Дядя Миша осторожно снял с роготулек монтировку, освободил котелок и поставил на большой, в обхват, пень.

– Буди давай Лешего! Видишь – он слюну уже пускает. Проголодался, значит. Ему теперь наша похлёбочка в самый раз будет. Иди!

Я осторожно, чтобы не испугать спящего в глубоком колодце сознания Лёшку Лешего, потрогал его за плечо.

– А-а! Блуди! На Лёшку Лешего – вдвоём! – не протрезвевший дядя Лёша кинулся к топору, который недальновидно был прислонён к тому пню, где сидел наш кормилец. В его руках топор сидел, как продолжение руки, ловко и точно. – Зарублю, суки!

Я, на всякий случай, дал стрекача в кусты.

Дядя Миша спокойно пошёл прямо на топор, выставив в боевой сторожке левую руку. Правая была полусогнута и приготовилась к удару наповал, если Лёшка не очухается.

Тот, входя в сознание, по-бычьи крутанул головой и отбросил топор в сторону:

– Во, бля, померещилось, что лес без разрешения рубят. А это ты с малым. Голову напекло. Жарко…

– Пойдём обедать! Вон напарника, как зайца, в кусты загнал! Пошли! – Дядя Миша обхватил Лёшку за плечи, и, придерживая, повёл к нашему «столу».

Лёшка Леший теперь ступал осторожно, словно боясь наступить на рассыпанное битое стекло. Я быстро вынырнул из кустов.

– Что, испужался? – дядя Лёша, глуповато улыбаясь, нарочито по-деревенски исковеркал слово. – Ничего, малец, бывает. Дядя Лёша добрый. Иди-ка сюда!

Я подошёл, поглядывая на улыбающегося дядю Мишу. Тот незаметно моргнул мне глазом. Мол, подойди к чудаку.

– Пошарь-ка у меня в полевой сумке лекарство! Давление сбить надо.

Полевая, ещё времён партизанской молодости, сумка была привязана к передней скобе мотоциклетной люльки, и, разгружая припасы, мы её переложили на заднее сидение. Сумка подозрительно отдувалась. Я, расстегнув бесчисленные ремешки, в сумке, кроме каких-то бумаг и топографического плана, никакого лекарства не обнаружил.

– Дядь Лёш, тут только бутылка водки, и никакого лекарства!

– Вот что значит мало жил, и в жизни ничего не понимает! – показал он на меня дяде Мише. – Водка – самое то лекарство, которое душа просит. – Неси быстрей, а то дядя Лёша концы отдаст!

Я протянул ему тёплую, успевшую нагреться на жарком солнце бутылку.

– Может, чего полегче! – дядя Миша, щёлкнув пальцем по стеклу, показал ему на бутылку болгарского вина. – Давай!

– Сам давай! – и, не дожидаясь, когда мы приступим к трапезе, скрутил в кулаке белую сургучную головку на бутылке и с жадностью стал вливать содержимое в себя. При этом кадык на его горле не двигался, и струя водки свободно стекала в его довольно вместительное пузо.

– Остановись! – дядя Миша перехватил у него бутылку и сунул в кулак ложку. – Похлебай, сгоришь ведь!