Хочешь, я тебе Москву покажу?..

Выскакиваю из леса. Вот он – кордон! Окна открыты настежь. Стою. Еле перевожу дыхание. Из дома слышится знаменитая и модная тогда на всю страну американо-кубинская песенка, доставшаяся нам по Ленд-лизу, про голубку: «… Мой милый, я прилечу к тебе голубкой сизокрылой. …Ах, голубка моя, как тебя я люблю!» Слова незамысловатые, но мелодия потрясающая. Советские люди по этой песенке с ума сходили, так была она не похожа на всё, что тогда пелось с официальной эстрады и по радио.

«Ах, голубка моя…»

Стою, слушаю. Голос чистый, свежий. Какая ангина, да ещё летом, когда жара стоит за тридцать! Что-то перепутала тётка Марья? Яичницу с Божьим даром. Правильно, что перепутала! Молодец! Ах, голубка моя… Мне совсем необходимо, невтерпёж, снова увидеть ту Маргариту, за которую «лихие капитаны выпивали не один бокал!

Быстро захожу в дом и отшатываюсь от ослепительного в сумеречном свете комнаты видения. Такую обнажённую фигуру с кошачьим потягом так близко видеть ещё не приходилось. Тогда, при купании в лесной запруде всё было не так: лес, трава, водная гладь, лето – и она, как нимфа, как душа самой природы, покачивалась на воде в нестыдной наготе своей, одаряя жизнеутверждающим чувством меня, начинающего мужать мальчика. А здесь совсем другое дело: духота избы, высокая перина на широкой деревянной кровати, запах женской плоти такой резкий и чувственный, что мне стало так стыдно, словно я подглядывал в замочную скважину женской бани.

Чувство, ещё не испорченное цинизмом повидавшего жизнь человека, одним махом вышибло меня наружу.

Сижу за столом на лавке перед домом и ошалело смотрю в сторону, хотя боковым зрением не выпускаю вид на окно, перед которым стояла Маргарита.

Да, она кого угодно в краску вгонит! Я-то тут при чём! Знал, что ли, что она, как в бане, дома растелешённой петь будет?

На всякий случай закурил – вроде и не было ничего: сижу, курю!

– А, явился, не запылился, лесоруб канадский! Слышу, вроде кто-то в дверях скребётся. Думала – кошка, а это ты.

Маргарита подошла в тесном халатике, невозможном и застёгнутом только на одну пуговицу.

Она, озорно поглядывая на меня, присела напротив, так, что ноги наши под столом соединились. Всё тело расслабилось до такой степени, что я думал: вот-вот растекусь по земле, как квашня из кадки.

Мне пришлось, чтобы приглушить сладостное состояние и не показаться слабым, густо зачадить махоркой, хотя курить уже расхотелось.

Она дотянулась до моей самокрутки, брезгливо взяла двумя пальчиками окурок из моих губ, и выбросила в помойное ведро, стоящее напротив.

От её рук, прикоснувшихся к губам, сделалось так хорошо и спокойно, словно это вовсе и не чужая насмешливая вольная, без комплексов столичная штучка, а родная мать. Мать тоже не переносила табачного дыма, и всегда, когда отец курил в доме, подходила, вынимала у него из губ цигарку, и молча бросала в ведро.

– Дымишь, как заводская труба! Если нет денег на хорошие сигареты, тогда бросай курить! Или – или! Третье – лишнее. Ты зачем пришёл?

Этот вопрос сразу всё поставил на свои места. Мне стало жалко себя, жалко уходящее в никуда лето, жалко затраченного здесь времени на ломовую работу. И самое обидное, что у меня с этой девочкой ничего и никогда не получится. Она, приблизив меня, ускользает, как ящерица, оставив сладкие воспоминания, как та же ящерица оставляет свой изумрудный хвост под сапогом.

Зачем я пришёл? Что ей ответить? Проведать болезную и несчастную в болезни девочку? Нет! Конечно, нет! Я пришёл, подчиняясь смутным желаниям, продиктованным извечным инстинктом. Это как сдерживаемый до времени напор воды перед плотиной. Вода спокойна до поры до времени, но вот весенний паводок рвёт запруды, и вода, бушуя и ревя, вырывается из узкого ложа реки и затопляет всё вокруг, не считаясь ни с кем и ни с чем.

Её мнимая ангина меня волновала меньше всего. В этом возрасте жизнь кажется несокрушимой. Какая может приключиться хворь, когда вокруг бушует и ревёт зелёное пламя лета в переливах птичьих голосов? Мне до невозможности, до спазмы сердца просто захотелось увидеть эту по-лисьи хитрую изменчивую мордочку, красивую в своей плотской притягательной силе. Подержать её мягкую руку, перебирая в ладони тонкие с удлинёнными ноготками пальцы в своей жёсткой, уже по-мужски окрепшей руке.

Говоря проще, я хотел её, тем более что она для этого не один раз давала повод. А теперь ещё спрашивает, зачем я пришёл? Вот, стерва!

Как все начинающие наливаться силой подростки, я в пятом классе безоглядно, мучительно бестолково влюбился в новую, приехавшую с родителями из далёкой Польши, девочку по фамилии Заборовская. Толстогубое глуповатое выражение лица, припухшие глаза на этом лице всегда выражали какое-то спокойствие и полное удовлетворение от бытия. Она, наверное, ничем не отличалась от моих одноклассниц, может, только странным для наших мест говором. Уж очень правильное было у неё произношение, особенно редких слов.