Хочешь жить, Викентий?

— «Зубники» они! — всплеснула пухленькими ручками Ираида. — Да мало ли где работать придется! Вот распределят тебя в село — всех и от всего лечить будешь.

Она оставила в покое дядю Мишу. Я помог ему надеть пижаму.

— Ну ладно, зубнички-груднички… — вздохнула Ираида. — Теперь мы изучим еще один метод исследования больного, он называется пальпация, или ощупывание. — И она покатилась к двери. — Для лучшей наглядности покажу вам Пархоменко, с циррозом печени.

Пархоменко оказался мужиком мрачным и молчаливым. Еще никогда я не видел, чтобы у человека было такое желтое лицо. Ираида Яковлевна попросила его снять рубаху, и он дрожащими, непослушными пальцами стал медленно расстегивать ее. Промокашка наклонилась и помогла ему. Она взбила две подушки и подложила ему в изголовье. Пархоменко сел, опираясь на них. Ираида присела около него и начала ощупывать печень.

— Увеличена как минимум на два пальца! — сказала она. — Пальпируйте!

Мы по очереди ощупали увеличенную печень. Печень действительно сильно выступала из-под ребер и на ощупь была похожа на плохо надутый воздушный шар.

— Вам чрезвычайно повезло! — Голос Ираиды вдохновенно зазвенел. — Вы видите цирроз в самом, так сказать, цветущем виде! Печень совершенно перестала справляться с токсинами, — в упоении продолжала она, — увеличилась нагрузка на сердце, легкие, почки — посмотрите, как отечен больной, цвет лица соответствующий… Верхушки легких не дышат…

— Она же сейчас просто захлебнется в экстазе! — прошептала Промокашка довольно громко.

И тут фонтан Ираиды заткнулся, потому что Пархоменко закрыл глаза и стал валиться на бок. Желтое лицо его посерело, словно пеплом покрылось, а вокруг рта и в области носа стало синюшным.

— Ой-ой-ой! — пискнул кто-то из девчонок, кажется Таня Конькова.

Но Пархоменко каким-то неведомым усилием воли заставил себя очнуться.

— Алексей, помогите, — обратилась Ираида к Горбылю.

Борька не стал возражать против нового имени, а быстро помог больному сесть.

— Спугал вас, — свистящим полушепотом с сожалением произнес Пархоменко.

— Промокашкина, бегом к медсестре! — скомандовала Ираида, подступая к Пархоменко с фонендоскопом. — Скажи ей: камфора плюс кордиамин.

Нелька бесшумно, как дух, выпорхнула из палаты.

— Можете идти в практикантскую, заполните дневник прохождения практики — и по домам, — устало сказала Ираида Яковлевна. — Тамара Ян и ты, Саша, — обратилась она ко мне, — завтра выходите на ночное дежурство.

II

В половине восьмого мы с Тамарой были в терапевтическом отделении. Первым делом я зашел к Старкову.

— Ты, однако, в ночную? — обрадовался дядя Миша.

— Однако.

— Иродка приказала?

— Она.

Я шлепнулся на стул около кровати.

— Лежал вот, вспоминал свою жизнь, — сказал он, борясь с одышкой.

— Вечер воспоминаний, значит?

— Вроде того. Вспомнил, как после войны в первый раз хлеба наелся. В сорок девятом такой урожай был! Помню, дали нам, трактористам, на бригаду каждому по целой буханке. Мы с Афонькой, другом моим, напарником, думали, тут же по буханке съедим, но не смогли, не доели.

— Сорок девятый! Это ж четыре года после войны! — удивился я. — И всё голодали?

— Еще как голодали! И в пятидесятые тяжело было. Считай, только в шестидесятых чуть полегче стало. И дом построили с женой, и ешь сколько хочешь. Дочек одели-обули, выучили. Жалею вот только, что сына у меня нет.

— А внуки?

— Внучок есть. Лежал тут, думал. Для чего все было? Для чего человек живет?

— Да что ты, дядя Миш! Ты же от фашистов землю освободил!

— Правду тебе скажу: страшно, Саня, один на один с ней остаться.

— Дядя Миша, вы куда собрались? Поживете еще! — бодро начал я.

— Санёк, я по-серьезному с тобой.

— Дядь Миш, знаешь, как в одной песне про смерть поется? Бард поет. Правда, у него там про смерть одуванчика. Но это так, для образа.

И я, изображая, что в одной руке у меня гитара, а другой бью по струнам, спел:

И послал он сообщенье
Всем, кто здесь еще живет:
Смерть — всего лишь приключенье,
Смерть — всего лишь перелет.

— Дядь Миш, смерть — это продолжение жизни, но в другой форме и в другом мире, — сказал я фразу, вычитанную в какой-то книжке.

— Ишь чего выдумал бард-то твой! — улыбнулся дядя Миша. — Я ж тракторист и столяр. Трактор с собой туда не возьмешь, струмент столярный тоже. Что мне там делать, в другой форме да в другом мире? А вот бабка моя, царство ей небесное, никогда не говорила: «Умер», — а всегда: «Господь взял». Или: «К Господу отошел». Веровала, значит, что человек у Бога жить будет.

— Я в прошлом году на Пасху в церкви дежурил, — вспомнил я, — дружинниками нас посылали. Народу полно, прут все поголовно — развлекуха такая… Так я видел, как бабули некоторые даже иконы целуют!

Но дядя Миша, кажется, не услышал меня.

— Ты, Саша, на врача учись, — сказал он. — Подходит тебе. А вот Иродке нашей нет, не подходит.

Мне понравилось, как он Ираиду Яковлевну назвал Иродкой.

— Я считаю, таких, как она, наказывать надо!

— Ты, Сашка, о наказаниях не думай. Не наше это дело — наказывать.