Хочу отдохнуть от сатиры…

      В городской суматохе
      Встретились двое.
      Надоели обои,
      Неуклюжие споры с собою,
      И бесплодные вздохи
      О том, что случилось когда-то…

      В час заката,
      Весной, в зеленеющем сквере,
      Как безгрешные звери,
      Забыв осторожность, тоску и потери,
      Потянулись друг к другу легко, безотчетно и чисто.
      Не речисты
      Были их встречи и кротки.
      Целомудренно-чутко молчали,
      Не веря и веря находке,
      Смотрели друг другу в глаза,
      Друг на друга надели растоптанный старый венец
      И, не веря и веря, шептали:
       «Наконец!»

      Две недели тянулся роман.
      Конечно, они целовались.
      Конечно, он, как болван,
      Носил ей какие-то книги —
      Пудами.
      Конечно, прекрасные миги
      Казались годами,

А старые скверные годы куда-то ушли.
Потом
Она укатила в деревню, в родительский дом,
А он в переулке своем
На лето остался.

      Странички первого письма
      Прочел он тридцать раз.
      В них были целые тома
      Нестройных жарких фраз…
      Что сладость лучшего вина,
      Когда оно не здесь?
      Но он глотал, пьянел до дна
      И отдавался весь.
      Низал в письме из разных мест
      Алмазы нежных слов
      И набросал в один присест
      Четырнадцать листков.

Ее второе письмо было гораздо короче,
И были в нем повторения, стиль и вода,
Но он читал, с трудом вспоминал ее очи,
И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!»
Послал «ответ», в котором невольно и вольно
Причесал свои настроенья и тонко подвил,
Писал два часа и вздохнул легко и довольно,
Когда он в ящик письмо опустил.

На двух страничках третьего письма
Чужая женщина описывала вяло:
Жару, купанье, дождь, болезнь мaмá,
И все это «на ты», как и сначала…
В ее уме с досадой усомнясь,
Но в смутной жажде их осенней встречи,
Он отвечал ей глухо и томясь,
Скрывая злость и истину калеча.
Четвертое письмо не приходило долго.
И наконец пришла «с приветом» carte postale[2],
Написанная лишь из чувства долга…
Он не ответил. Кончено? Едва ль…

      Не любя, он осенью, волнуясь,
      В адресном столе томился много раз.
      Прибегал, невольно повинуясь
      Зову позабытых темно-серых глаз…
      Прибегал, чтоб снова суррогатом рая
      Напоить тупую скуку, стыд и боль,
      Горечь лета кое-как прощая
      И опять входя в былую роль.
      День, когда ему на бланке написали,
      Где она живет, был трудный, нудный день —
      Чистил зубы, ногти, а в душе кричали
      Любопытство, радость и глухой подъем…
      В семь он, задыхаясь, постучался в двери
      И вошел, шатаясь, не любя и злясь,
      А она стояла, прислонясь к портьере,
      И ждала, не веря, и звала, смеясь.
      Через пять минут безумно целовались,
      Снова засиял растоптанный венец,
      И глаза невольно закрывались,
      Прочитав в других немое: «Наконец!..»

1911

«Дурак»