Ход конем

— Преступление, совершенное Маминым и Бочкиным, не так уж опасно для общества, — продолжал майор. — Именно поэтому прокурор поручил вам решить их дальнейшую судьбу. Прокурор так и сказал: «Пусть решают рабочие. Скажут отправить Мамина и Бочкина в колонию — отправим. Возьмут на поруки, на свою ответственность — пускай берут». Вот и решайте сами.

— Правильно!

— Возьмем на поруки!

Председательствующий громко застучал по графину, призывая соблюдать тишину. Когда красный уголок угомонился, председатель сказал:

— Кто за то, чтобы Мамина и Бочкина взять на поруки — прошу голосовать.

Взметнулся лес рук.

— Кто против? Воздержался? Таких нет? Кто согласен персонально воспитывать их, отвечать за них?

И снова, как по команде, поднялись руки.

Мамин и Бочкин, бледные, сидели в переднем ряду и часто дышали. Они готовы были обнять каждого и всех вместе, весь коллектив.

ПОСЛЕДНЯЯ КРАЖА

Александр Михайловский пил вторые сутки. На столе, кроме водки, хлеба и соленых огурцов, стояла большая стеклянная пепельница, переполненная окурками. Вдавленные щеки Михайловского посинели, глаза опухли. Временами голова беспомощно падала на стол, и он засыпал, но ненадолго. Через час-два снова тянулся за рюмкой, кусал соленый огурец, дрожащей рукой нервно совал очередную измятую «беломорину» в широкие, пропитанные табаком, зубы.

Вот уже полмесяца Михайловскому не сиделось, не лежалось, не спалось. Пока на работе — забывался. А придет домой — холодная змея внутрь заползает, жалит и жалит.

И зачем он обзарился на проклятый аккордеон? Зачем украл? Пьяному дурь в голову ударила? Да. Трезвый бы ни за что не решился. А суду все равно: пьяный ли, трезвый — неважно. Украл, значит, вор.

Надоело за решеткой сидеть, видеть колючую проволоку, чувствовать за спиной дуло автомата или карабина, слышать от конвоя одно и то же: «Шаг вправо, шаг влево — считаю побег, применяю оружие…» Не хочется туда, не хочется!

Только зажил по-человечески! Правда, вкалывать грузчиком тяжело, но зато платят добрые деньги. Да и бригадир хороший, с таким работать можно… Что же делать? Подкинуть аккордеон хозяину? Не гоже. Можно засыпаться. Уголовное дело по краже возбуждено, все равно искать будут, кто украл… Продать? Мало радости… Хранить у себя? Нельзя. Может нагрянуть угрозыск… Скажут: «Собирайся, Барбос, погулял — хватит». По имени не назовут. Таких они больше знают по кличкам. А Сергеев — это же ходячая картотека: многих помнит по фамилиям, адресам, кличкам… Ну, что делать? Может быть, Чирок прав? Если милиция накроет, засудят и срок дадут на полную катушку. Заявиться с повинной — тоже посадят, но срок будет меньше. Чирок советует топать прямо к самому Сергееву и выложить все. Сергеев — мужик стоящий. Но поверит ли он в раскаяние Барбоса? Поверит ли, что Барбос решил завязать навечно? Другому бы поверил, а Барбосу?..

Эти тяжелые размышления не давали покоя Александру уже много дней и ночей, особенно после встречи с Чирком. А тут еще в отпуск послали. И он запил.

Жил Михайловский с бабушкой на окраине города в пятистенном домишке. Бабушка не умела ворчать, как другие. Она только хлопала руками и вздыхала:

— Санушко, как жисть-то хорошо шла! Любо-мило было. И ты золотой человек был. А тут опять стал какой-то нелюдимый, ночами худо спишь, извелся весь, сосешь и сосешь папиросы, пировать стал. Пошто ты, Сано, кинулся в пьянку-то? Чует мое нутро беду-горюшко. Ох, Сано, Сано, замаялася я с тобой, грешница.

Михайловский, скрестив руки на груди, угрюмо кружил по избе, беспрерывно дымил папиросой, молчал. Бабушка продолжала:

— И в кого ты у меня пошел? Мать, покойница, была кроткая, добрая. Отец, слава ему небесная, был человеком обходительным, никого не обижал, старался добро людям делать. Пошел на войну — вся округа провожала. А ты? Неужто тебе такая жизнь не надоела? Пошто людей обижаешь, Сано? Не надо их обижать!

Михайловский останавливался, медленно поворачивал лицо к бабушке, тихо говорил:

— Раньше обижал, бабушка, теперь не обижаю.

— Неправда, Сано. Я на днях слыхала твою беседу с товарищем-то… как ты его… Чирком зовешь. Он велел тебе самому объявиться в милицию, что-то отнести велел.

— А-а, чушь городил.

— Чушь? А пошто он сказал, узнал тебя, а ежели бы кто другой, не ты, он сам бы увел в милицию-то.

— Ладно, бабушка. Потолковали, и ладно. Мне и без твоих слов тошно! — И Александр опрокидывал в рот рюмку за рюмкой. — Во всем разберусь сам, бабушка. Твое дело — поменьше говорить.

— Нет, Сано, не обижайся, но куролесить хватит.

Александр не отвечал, допивал остатки и бросался на койку, не раздеваясь.