Ход кротом

— У нас в приходе мужички собрались, говорят — церковь дело мирское. Ну, и продали с аукциону на кирпичи. А крестить-то детей надо? Ну, и ездят за двадцать пять верст — попу по полтораста рублей за свадьбу платят… Все одно как цеп, когда с петли сорвется, летит незнамо куда. Когда на ток угодит, а когда и псу под хвост. Вот и мы также…

— И что та программа, — сказал первый, — на деле все сводится к одной формуле. Дележка. Дележка всего — капиталов, домов, фабрик, заводов, имущества. Дома у отца три лошади, а пришел по весне комбед — отдай две.

Тут раненый десантник с «Мордора» очнулся и тоже вслушался в говорок у двери.

— … Ну как же, лошадей-то отдали? Ведь по одной на двор полагается.

— Отдать? Мы их потом-кровью наживали, а тут отдавать всякой швали? Нет уж, ты наживи, а потом уже говори: отдать.

— А отымут? — робко пискнул второй.

— А винтовка на что? Вон она — в руках.

Второй тоже заворочался, подняв очередную волну вони.

— Жить нельзя, — сказал он. — Люди как звери стали. Везде убийства, и чуть слово тебе сказал — уже винтовкой грозишь. Два года в окопах сидел, намучался, устал, думал — приеду домой, отдохну. А дома те же окопы, только еще хуже. Ехал теперь в город. Может, и не лучше там, да не так заметно. Да, Россия-матушка…

— Россия! — мрачно подхватил первый. — Россия! Самая несчастная, самая срамная страна. Называться русским стыдно, смотреть в глаза людям стыдно. Я так думаю, сейчас счастлив тот, кто сейчас в иностранных государствах живет. Я вот сейчас тоже в Крым пробираюсь, а потом в Америку — и поминай, как звали.

— Да ты, контра! — поднялся десантник, свалив загремевший по полу стальной шлем. — Или тебе при царе хорошо жилось, золотому погону нравилось кланяться?

— А ты, большевик, меня не ругай. Ругалка не выросла. Я был эсером, был и у Ворошилова в армии, Царицын и Казань оборонял. На себе пробовал сумятицу, разброд, шкурничество. Ты во что раненый?

— В легкое. При чем оно тут?

— А я в душу ранен. Я инвалид совести. Мне ваши ответы по книжке не надо. Никому не поверю, паче сам себе не поверю.

— Стой, — сказал Венька, сам себе удивляясь: он-то чего лезет в чужой спор? За ним самим вот-вот чека явится. Но все же продолжил:

— Стой, не части. Ты вот про Россию. Так было уже, пришли поляки и Москву взяли. Своего царя посадили, Лжедмитрия. Давно было, триста лет. И тоже казалось, что нету страны больше, и нету самого имени русского, потому что при дворе Лжедмитрия все велось на польский лад. А все же потом поднялась держава. Так поднялась, что Петербург построили, турок разгладили, а тех же поляков и финнов подчинили. Большевики, меньшевики — страна-то никуда не делась!

Десантник посмотрел на внезапного союзника с интересом и собрался уже что-то прибавить, но закашлялся и рухнул в подушку обратно. Венька, ругаясь про себя, затеребил шнурок вызова. На вызов явился дежурный фельдшер, сунул упавшему в нос нашатырь, выругался, рванул звонок уже сам. Прибежали еще доктора, между прочим выбранив фельдшера за грязных новичков у двери. Фельдшер оправдывался недостачей рабочих рук и времени, более же всего нехваткой дров для бани.

Венька едва успел прибрать письмо, вытянулся на койке и попытался — нет, не заснуть, слишком рядом топталась костлявая старуха с косой — но хотя бы полежать в телесном покое.

О покое душевном Вениамину оставалось только мечтать.

С другой-то стороны, оно и к лучшему, что не обменялся с Татьяной обещаниями. Сгинет Венька — и к лучшему. Разве все то, чего душа его начерпала в походе, как лодка гнилой болотной воды — разве такое нужно нести к людям, на теплый Южный Берег Крыма?

Снилось Веньке, как бредет он по болоту, а на спине плетеный лубяной короб с письмами, с неловко сложенными треугольниками. Встают на его пути чудовища, манят в сторону навки болотные, просят отдать им чье-либо письмо. И вот сидит Венька на мокрой кочке, читая незнакомые адреса, выбирая мучительно: этого в забвение бросить, чтобы всю почту доставить? Или все же вон того? И знает Венька, что скоро уже не нашарит рука ни единого треугольничка — и зачем тогда был весь поход?

Если из дождя вынимать по капельке, всего лишь по маленькой капельке — где тот предел, за которым исчезает сам дождь?

Ударил гром, и явился в огненной туче бог — жестокий и грозный кержацкий Христос, бог Аввакума и боярыни Морозовой — воздел руку и прорек:

— Встань и иди! Неча сопли распускать, не баба.

Венька вздрогнул и проснулся. Носитель стального шлема уже опамятовался и дышал ровно; каска его в мелкую белую крапинку заставила поручика вздрогнуть от накатившей памяти. Люди в таких же точно шлемах выдернули Веньку из-под завала, закрутили в бурку и кинули поперек седла, точно краденую Белу в романе Лермонтова. Это спасенного в безымянном хуторе пацана везли бережно, и потом передали каким-то черным с наказом: «найти всенепременно доктора». С огнеметчиком же красная разведка не церемонилась. Везли добычу мешком, и растрясли без того контуженного Вениамина еще на добрый месяц госпитального лежания…