Ход кротом

Корабельщик перевернул газету и показал на последней странице список расстреляных, подчеркнув ногтем первую фамилию сверху.

— Маяковский? Тот самый, что ли?

— Поэт в России больше, чем поэт. За то, что обывателю простится, владыке душ, умов, прощенья нет… Окружили их в конце марта, потом быстро судили. Я тогда, кажется, Англию ровнял. К девятому мая боевые действия в Европе, в основном, закончились. Но в Союзе-то Свердлов как правил, так и правит. С Приазовьем как не было мира, так и нет. И на кой черт взваливать на себя теперь еще и Польшу? Ладно бы еще поляки просились в Союз, вот как Синцьзян тот же. Но ведь нет, отпихиваются всеми тремя руками…

Сталин почесал усы черенком трубки, вздохнул и промолчал. Корабельщик направился к сходням:

— Идемте. Пора знакомиться с пилотом.

* * *

Пилот сделал короткий жест, понятный без перевода, и пассажир прошел по крепкому бетонному причалу к алому гидроплану, подсвеченному закатными лучами, и потому сиявшему тысячей оттенков багрянца. Как если бы кадр цветного кино сперва перерисовали на бумагу, а потом осветили через ту самую кинопленку.

На переговорах за обедом пилот, необычно для итальянца, помалкивал. Выслушал Корабельщика, кивнул, и даже денег не взял. То ли все оплачено заранее, то ли толстяк чем-то моряку обязан, и оттого немного зол на бесплатную работу?

Пилот между тем пригнулся под протянутое над пирсом крыло — как у всех гидропланов, оно устанавливалось на подкосах над лодочным фюзеляжем. Повыше, чтобы не кувыркнуть всю машину, зацепившись за волну при разгоне или посадке. Под крылом обыкновенно вырезывались две-три дырки в фюзеляже, пышно именуемые кабинами, посадка в которые представляла собой акробатический номер даже для человека со здоровой спиной. Здесь же пилот просто раскрыл дверцу:

— Prego, sinor!

Кабина алого самолета представляла собой полностью остекленное пространство под крылом. Окна, судя по особенному блеску в рыжих лучах, плексигласовые. Внутри два ряда плетеных сидений привычной и удобной формы, в которых тело не онемеет и за более длительный полет, чем предстоящие им шесть часов до Тарнобжега. Этакий салон маленькой машины на четверых, только внизу лодочный фюзеляж, сзади хвостовое оперение, по сторонам и сверху крыло. А еще выше, над кабиной, на продолжении все тех же дюралевых пилонов, громоздился полированный каплевидный кожух двигателя, с тянущим и толкающим винтами — такого же алого цвета, как и весь гидроплан.

Пока пассажир устраивался на показанном ему правом переднем кресле, пилот сверху гремел капотами, распространяя привычный запах газойля. Половинка солнца заливала теперь уже прощальным красно-лиловым водный простор, тянула длинные сиреневые тени от кораблей на рейде, слепила кабину через лобовое стекло. Повертев головой, пассажир нашел на потолке ширму-створку, обтянутую плотной бумагой, с рисунком зажмуренного солнца и стрелкой вниз, и с облегчением ее опустил, и тогда только перестал щуриться. Над пилотским креслом такой створки не нашлось, и пассажир подумал, что пилоту необходим прежде всего обзор, так что придется итальянцу обойтись черными очками.

Или не придется, потому что закат здесь южный: бац, и сразу темно.

На приборной панели ожили циферблаты и загорелись несколько лампочек, хотя над головой ничего не ревело и не грохотало. Или те черные трубы из мотогондолы — такие уж превосходные глушители? Ай, греческий парус, ай, Черное море…

Тут море Средиземное, и парус, если можно так сказать, вовсе даже итальянский. Труба повыше, техника поновее. Техникой пассажир интересовался, читал выпускаемые журналы, в том числе и закрытые. Не пропускал ни одного показа, частенько появлялся на полигонах, и потому знал, что летающие лодки с закрытой кабиной делал в Союзе конструктор Шавров, автор еще и неплохой книги по истории авиастроения. Кажется даже, за книгу он получал больше отчислений, чем за свою амфибию «ша-четыре». А ведь «четверок» выпустили уже больше трех тысяч. Их применяли пограничники, флот, летные школы, полярники, рыбаки, ледовая разведка. Вовсю гоняли геологи по тундре, где найти озеро стократ проще ровной площадки. Для настоящей «рабочей лошадки» кабина совсем не роскошь: терпеть встречный ветер удовольствие небольшое. Ни тебе карту посмотреть, ни заметки сделать, ни хотя бы просто дух перевести. Ладно еще, если недолго, а им-то сейчас до Тарнобжега семьсот по прямой. Столько маленький гидроплан без дозаправки не пролетит.

Пилот скользнул на свое левое кресло с неожиданной для пухлого тела ловкостью. Пощелкал переключателями, ставя крестики на грифельной доске — пассажир узнал тот же контрольный лист, усиленно внедрявшийся Корабельщиком десять лет…

И к чему пришло?

К возвращению в разоренную очередной междуусобицей страну, в которой все, все, все придется начинать сначала…