Ход кротом

— Знаете, товарищ Скромный, чтобы остановить паровоз на полном ходу, надо правильный сигнал подать и верный семафор закрыть, остальное сделает машинист. А бежать поезду навстречу и руками упираться — глупо. Раздавит, не заметив. Так вот, сигнал мы подали. Если Чернов не дурак, разберется и сам. Если дурак — заслужил свою судьбу.

— А мы, значит, на следующий семафор теперь? А откуда вам известно, где он?

— Вот сами и посмотрите. Черт его знает, выйдем ли мы изо всего живыми, однако же поручусь за полное отсутствие скуки.

Скромный поднял книгу, отряхнул от влаги, сунул за пазуху френча. Проворчал:

— Можно еще стрелку перевести.

— Это уже высший уровень, это и есть моя конечная цель. Вы планируете провести в Москве пятнадцать суток. Я же тут на пятнадцать лет, а то и семнадцать… Ну что, пошли?

Скромный выпрямился и снова поежился.

— Думается мне, на простую уголовщину вы не позовете. Будь что будет! Пошли!

Около десятка фонарщиков с тележкой и лестницей приблизились по дальней стороне улицы. Время настало бандитское, а керосин фонарный вздорожал — вот и ходили толпою. Двое фонарь зажигают, прочие сторожат кто со шкворнем, кто с оглоблей, кто с ножом, а кто уже и с наганом. Несколько настороженно поглядев на матроса и спутника, фонарщики ловко прислонили стремянку; самый легкий и тощий кошкой взлетел по ней, откинул тяжелый колпак литого стекла. Отвернул газовый кран, поднес фитиль. Убедился, что пламя ровное, без рывков и хлопков. Закрыл стеклянный колпак, скользнул по лестнице вниз; товарищи его без единого слова или приказа уложили стремянку на невысокую тележку и повлекли к следующему фонарю.

В колышущемся желтом свете Корабельщик указал дубовую дверь парадного:

— Вторая Мясницкая, собственный дом вдовы Собакиной. Нам во второй этаж.

Подошел и уверенно бухнул в дверь кулаком.

— Гей, кто там? — отозвался злой от испуга дворник.

— Сам ты гей, — буркнул матрос. — Открывай, к Андрею Андреевичу во второй этаж мы.

— А откуда вы и кто такие?

— Тебе как, мандат на лоб прибить или Железного Феликса прямо сюда вызвать? А то, может, через дверь пальнуть? Открывай, пока добром прошу. Не боись, не арестовывать пришли. Разговор есть.

— Упыри, — пробурчал дворник, — сущие упыри, кровопийцы, как есть. Не днем, ночами приходите.

— Не глупи, дед, — оказавшись в парадном, Корабельщик заговорил тем же добродушным голосом, что и в штаб-квартире эсеров. — Зачем всякому знать, какие у Андрей Андреича гости? Знаешь ведь, кто он есть — а кто мы.

— То-то, что знаю, — не сдался дед. — Его благородию такие, как ты, раньше только могли в ножки поклониться. А нынче ишь, хозяевами стали.

Скромный фыркнул. Отставников, люто цепляющихся за прежний порядок, за былую лестницу чинов, где бляха квартального повергала в трепет прачек и кухарок, он видел-перевидел еще в Екатеринославе. Корабельщик же поглядел на упорного старика молча, сосредоточенно — словно бы выстрелил взглядом — и выстрел достиг цели, потому что дворник замолчал, скрылся в каморке, закрыв за собой дверь.

За дверью пропал и свет керосиновой лампы. Скромный собрался обругать вредного деда, но внезапно заметил на ступенях перед собой приличное пятно золотого света.

Светилась надпись на бескозырке. На вопросительный взгляд Скромного матрос повернул фуражку, и спутник прочитал:

— Туманный Флот… Это как? Не было же буквы ни единой, сам видел!

— Пойдем со мной, — сказал Корабельщик, — и ты все узнаешь.

До высокой филенчатой двери с начищенной табличкой им осталось всего два пролета.

* * *

Два пролета по широкой гранитной лестнице. Внутренний дворик, арки налево и направо, стены окрашены яркой охрой — а все равно словно бы что-то навалилось на хребет, нелегко вздохнуть. Венеция — воды здесь намного больше земли, море ощущается у каждого дворца. Когда Прекраснейшую окутывает густой выдох Адриатики, по каналам скользят призраки, а обычные люди стараются лишний раз не высовываться за порог… Что? Романтика? О да, синьор, и романтика тоже. Но простуда с ревматизмом, простите уж, намного хлопотнее.

В туман подходят знаменитые лодочки контрабандистов, только начинкой отличающиеся от рыбацких дориа. В туман подкрадываются даже громадные океанские суда: глубины достаточны, Адриатическое море без помех достигает самой Венеции. Отчаянные капитаны сгружают контрабанду и убираются подальше, чтобы не налететь на такого же пылкого — итальянцы говорят «ардити» — бойца лично-обогатительного фронта.

Еще в тумане можно напороться на патруль. Понятно, что тут все свои, и дело решится за смешные деньги — но как же репутация? Как же честь лучшего моряка Адриатики, никем и никогда не пойманного?

Над Венецией клубится туман. Здесь туман редкий, ветер с моря не позволяет ему набрать мрачной густоты; здесь туман растушевывает картину, но не скрывает ее вовсе. Земля полутонов, полуправды, полунамека.

Италия. Здесь умирают от любви — и за любовь умирают.

О, итальянцы умеют умирать за любовь — Шекспир свидетель!