Ход свиньей

На литературном фестивале, проходящем в большом зале МГУ, Антон познакомился с начинающим поэтом Максимом Скатовым. Молодые люди безошибочно выделили друг друга из толпы. У обоих был многозначительно угрюмый вид. У обоих на лице было написано, что пусти их на сцену — и потолок зала МГУ рухнет от поэтического накала.

В тот день никому не известные стихотворцы продолжили вечер поэзии в маленькой сторожке Гогина. Они читали друг другу свои громокипящие строфы и единодушно материли фестиваль. Вот тут-то в процессе общения и выяснилось, что стихи Скатову обрабатывает лично Натан Сигизмундович, который пророчил своему ученику великое будущее. В отличие от Гогина у Скатова нашлось две тысячи долларов, поэтому в великом будущем нового знакомого Антон не сомневался.

Страшная тоска охватила восемнадцатилетнего ночного сторожа. Он сник и впал в отчаянную депрессию. Однако его новый друг, узнав о том, как жестоко обошелся Воронович с этим молодым талантом, был искренне удивлен:

— Оплевать такого поэта? За это вешать надо! Тот, кто сознательно затаптывает лучшие порывы души, истинный враг человечества.

Это было сказано так правдиво и горячо, что в душе у Гогина все перевернулось. Перед глазами предстал этот жирный ублюдок, беспомощно болтающийся в петле. С того дня только эта картина грела душу несчастного поэта.

Осуществление этого безумства подогревали и успехи Скатова, поэтическое дарование которого было гораздо слабее. Однако у него вышла большая подборка в журнале и готовилась следующая. Нельзя сказать, что Антона терзала зависть. Ему было досадно, что собрат по перу теоретически считает Вороновича мерзавцем, а практически пользуется его услугами. А ведь окажись тогда у Антона две тысячи баксов, тогда бы в его душе не было так нагажено и беспросветно.

Когда у Скатова вышла вторая подборка, Гогину уже было невмоготу. В воскресенье тринадцатого мая Антон проснулся с крамольной мыслью, что если он не осуществит возмездие над искрогасителем, то уже никогда не выберется из депрессии. В тот день молодой поэт вышел на улицу со странной улыбкой. Завотделом поэзии отчетливо виделся ему висящим под потолком собственного кабинета.

В тот же час Гогин набрел на поэтов-патриотов, всенародно горланящих свои призывы под памятником Жукову. Антон тоже попросил слово и прочел это четверостишие в микрофон. Оно вызвало в толпе смех и некоторое оживление. Поэт счел это добрым знаком.

С понедельника он начал готовиться к осуществлению своего плана. Купил в магазине капроновую веревку и кусок мыла. После чего пришел в журнал к Во-роновичу и заявил, что у него есть две тысячи долларов. Боже мой, как преобразилось лицо Натана Сигизмундовича, каким оно стало доброжелательным и любезным. Редактор принялся льстить и восхищаться стихами молодого автора. «Иуда, — грустно подумал Гогин. — Твой удел, как и его, висеть в петле».

С того дня Антон стал ежедневно приносить Вороновичу стихи. Он носил их не ради того, чтобы услышать о них лживую лесть. Гогин осматривался. Осматривался и тянул с оплатой. Ничто не ушло от внимания поэта: ни массивный крючок на потолке, на котором висела люстра, ни пристройка под окном его кабинета, ни бестумбовый столик около дверей. Собственно, этот столик и навел на мысль умыкнуть из каптерки ключ от кабинета Вороновича. Когда все было готово, Гогин подловил момент и открыл все шпингалеты на окне редакторского кабинета.

Утром тринадцатого июля в половине седьмого утра Гогин с бьющимся сердцем влез через окно в кабинет завотделом поэзии. За пазухой у него была веревка, в кармане нераспечатанное мыло и вчетверо сложенное четверостишие. Честно говоря, Антон до конца не верил, что способен в одиночку совершить возмездие над Вороновичем. Полчаса он сидел на его стуле, взвешивая за и против. Ровно в семь поэт встрепенулся. Нужно было поторапливаться. В девять двор начнет наполняться людьми.

В ту минуту, когда Гогин дрожащими пальцами набрал домашний телефон Вороновича, в коридоре раздались шаги сторожа. Пришлось на несколько минут затаиться и подождать, когда он уйдет. После его ухода Гогин позвонил во второй раз и, услышав дремучее «алло» редактора, коротко и деловито произнес:

— Натан Сигизмундович, это Гогин. Деньги со мной. В восемь жду вас в редакции.

Воронович даже не поинтересовался, почему так рано. Его голос сразу стал бодрым и даже обаятельным.

— В восемь буду как штык, — ответил он весело.

До его прихода оставался еще целый час. Гогин отпер кабинет, бесшумно занес бестумбовый столик, поставил на него стул и наконец добрался до крюка, который присмотрел давно. Антон накинул на него веревку и вынес столик обратно.

Но даже после того, как намыленная петля эффектно свесилась с потолка, и тогда Гогин не верил, что будет способен затянуть ее на шее мэтра. На что он рассчитывал? На испуг. Оскорбленному в лучших чувствах поэту было достаточно одного его испуга.