Ходи осматриваясь

Мы одновременно выбрались из-за стола. Я помог ей собрать пожитки, и, когда выпрямился, мы оказались лицом к лицу — стояли так близко, так нестерпимо близко, что на меня дохнуло теплом загорелого тела и запахом дорогих духов. Я обнял ее и потянулся к губам. Чувствовал, что она вся напряглась, пытаясь высвободиться, но меня вдруг обуяло неуемное, бешеное желание — до помрачения разума, до дрожи в коленях. Она сказала: «Не надо». Однако отпустить ее было свыше моих сил. Руки будто обрели собственную волю: одна крепко сжимала ее, притиснув к груди, другая задрала кофту и неловко потянула вверх, потом метнулась вниз, наткнулась на замочек молнии на юбке и лихорадочно задергалась. Она откинула голову, обдала меня странным — отчужденным, что ли? — взглядом и, внезапно расслабившись, процедила бесстрастно:

— Хорошо. Отпусти… Я сама.

Я отпустил — или заставил себя отпустить. Она скинула кофту, обошла меня и направилась в спальню. На ватных ногах я поплелся за ней — уже жалея, уже нутром ощущая, что совершаю несусветную глупость.

Все было не так, все было безотрадно и безрадостно. Она отдалась покорно и даже не пыталась изобразить страсть. Так за шлагбаумом пережидают тягучее громыхание надоедливо мельтешащего поезда. Потом, когда вез ее домой, я нашел более точное определение: не отдалась, нет — позволила собой овладеть.

Почти всю дорогу мы промолчали. Я терзался угрызениями, злился — на себя, на нее? — и маялся, выискивая в голове правильные слова. Она тоже сидела безгласно, отворотясь к окну, — отрешенная и безмерно далекая. Только на подступах я выдавил наконец жалкое:

— Прости, пожалуйста. Не знаю, что на меня нашло.

— Не надо, — отозвалась она равнодушно. — Все правильно. Просто… Я сама, наверное, виновата. Дала тебе повод думать, что у нас может сложиться что-то большее, чем… — она поколебалась и докончила: — …Чем просто дружеские отношения. Пойми меня верно: дело не в настроении, я размышляла об этом с первого дня. Мы с тобой слишком разные люди. Нам не надо было вообще сближаться. Я уже раз обожглась. И не хочу больше. Понимаешь, не хо-чу. Нет, не стоит, не нужно нам больше встречаться. Давай останемся просто друзьями.

Меня отодвигали в друзья. Затертая, как коврик в общественных приемных, формула милосердной отставки — от души и тела.

— Не торопись, — пробормотал я. — Ведь нам было хорошо.

— И к тому же я все равно уезжаю, — бросила она. — Через четыре дня. Так что…

— Так что тем более не торопись. Давай не будем рубить сплеча. Езжай. А вернешься — встретимся и поговорим.

Она повела плечами, помолчала и, точно отмахиваясь, согласилась:

— Ладно. Когда вернусь, посмотрим.

Потом опять были те же улицы, фонарь, подъезд. Я высадил ее, проводил до двери. Потянулся к губам — она отвела голову, небрежно смазав прощальный поцелуй, и помахала ручкой.

Движение на мостовых поредело. Я прибавил скорость и помчал с нарушением всех и всяческих правил — вихлял, рисково лавировал, обгонял на грани фола. В общем, лихачил. Просто чтобы не думать. Однако же думалось. Все правильно, думалось, ну встретились двое — и что из этого? Она обожглась. И я ведь тоже обжегся, и отнюдь не жажду разного рода сложностей и треволнений. Впрыгнул на ходу в несущийся поезд — и будь готов в любой момент соскочить с вагонной площадки. «Приник и отник». Главное — не терять головы. Не терять головы, — мысленно повторил я и усмехнулся. Было похоже, будто я себя уговариваю. И сделалось немножко грустно.

12

Спал я неспокойно — вероятно, оттого, что постель ощутимо благоухала Натальей. Утром после прохладного душа вчерашние впечатления несколько потускнели, хотя совсем не изгладились. За завтраком я с легкой печалью перебирал в памяти этапы нашего недолгого романа. Но потом решил, что личные неурядицы следует отложить до лучших времен, благо она оставила утешительную лазейку в будущее, это многозначительное — или ничего не значащее? — «посмотрим». И перевел стрелку, обратившись к предмету не менее печальному и беспросветному — к начисто сгинувшей вдовушке, Дарье Мартыновне Вайсман.