Ходынка

Бердяев протянул Командору сложенный вчетверо белый хлопчатый платок в синюю клетку, который он перед тем торопливо разгладил на колене.

— Ну вот, у великого князя такой же, а вы боялись. А в платке у нас что? — брезгливо отвернул Командор верхний слой ткани.

Внутри оказался стебелек с тремя цветками ландыша.

— Вы на верном пути, дружище, — похвалил Командор. — Говно с духами — оружие будущего. Окропи полицейского „Фиалкой“ номер пять — и он один толпу смутьянов разгонит. Посмотрите-ка на клиента.

Бердяев перевел взгляд на мужика. Того и впрямь как будто подменили. И куда только делся наглый взгляд рыжих, с искоркой глаз! Монументальной осанки тоже как не бывало — мужик съежился, насколько ему позволяли путы, а пальцы его рук, связанных за спиной, шевелились отчаянно, как лапки упавшего на спину жука. Доски под стулом скрипели.

— Запомните, подполковник, а еще лучше передайте заместителю помоложе: подручные средства — самые надежные. Булыжник там, бутылка… Средства специальные нынче дороги — горячо шептал Командор. Он явно входил в раж, шалел. — „Крейцерову сонату“ читали? Рекомендую. Для нашего брата — кладезь знаний. Гляньте: эк его перекосило! Эх, граммофончик бы сейчас, да Бетховена пластиночку…

Командор сделал паузу. Вдруг он бросился к мужику, наклонился и прокричал ему в лицо:

— Аппассионата!!!

— А-а-а-а!!! — взвыл мужик. — О, п'гоклятый!

— Ха-ха-ха! — разразился Командор. — Попал!

Он повернулся и Бердяеву и, не разгибаясь, заговорил как в горячечном бреду, выплевывая слова:

— Тут главное — верную точку найти! Я отроком с инфлюэнцей лежал, а гувернантка мне „Крейцерову сонату“ читала! О, как наслаждалась она моим возбуждением! О, муки плоти! Вот! Вот он, Дюрандаль! Пищаль моя заговоренная! Всё по Бонапарту: выбери время, найди слабейшее место, ударь в него со всех сил! Бей, бей, бей!

Упал вестовой, стоявший у входа.

— Убрать! — скомандовал Командор шепотом. — Вы слышите, подполковник? Убрать! И сами уходите, уходите, уходите! Во-он!!!

* * *

От духоты и тяжкого запаха все тянулись вверх, а чтобы превзойти соседа, вставали на цыпочки, и скоро на цыпочках уже стояли все, но выше не оказался никто. И все равно каждому казалось, что он стоит в яме. А Филе в придачу приходилось еще и плеваться волосами простоволосой бабы, стоявшей впереди.

Филя уже давно простился с жизнью. Он был щупловат, а давили прежде всего таких, но еще раньше — женщин и тех детей, которым не удалось выбраться наверх и уйти по головам в безопасное место. Если давили мужиков, то не москвичей, а крестьян, уже утомленных дорогой. Филю продолжали окружать мужики и бабы с приоткрытыми ртами и зрачками, закатившимися под верхние веки. Не то, чтобы специально люди друг друга давили, а просто так получалось. Казалось, сама земля дрожит, когда по толпе вдруг проходили волны. Люди колыхались как колосья на ветру, и тогда толпа кричала, а тот, кто начинал падать спиной и не успевал отступить назад — куда тут отступишь? — или хотя бы обернуться, падал обязательно, и, оказавшись под ногами толпы, больше не поднимался.

Поэтому, чтобы не упасть, надо было не наклоняться, а для этого людям приходилось беспрестанно ходить вместе с толпой. В какой-то момент силы у человека кончались, или человек спотыкался о кочку, либо попадал в яму из тех, что на поле так и не засыпали. Такие тоже падали и уже не поднимались, а остальные продолжали водить этот хоровод с мертвецами, и всё поле бурлило, и живые ругали друг друга, говоря, что соседи нарочно их не выпускают. Порой давка чуть ослабевала. Мертвецы и обморочные падали на землю, и когда толпа смыкалась вновь, они оказывались под ногами.

Иногда кто-то начинал петь: „Спаси, Господи, люди Твоя…“ Молитвенную песнь подхватывали, пели жадно и слитно, но вскоре замолкали: и слов никто не помнил, и дыхания не хватало.

Вскоре там, где зажало Филю, стало еще теснее. Филя смотрел на людей и будто видел самого себя, потому что у всех были синие лица, у всех были красные глаза, все жадно дышали, стонали, потели. Многих рвало — накануне все от мала до велика пили захваченную с собой водку. Тут людей из стороны в сторону уже не качало — толпа просто поднималась над землей, и Филя тоже поднимался над землей и летал по воздуху вместе со всеми — живыми и мертвыми. Некоторые из живых и мертвецы проваливались. Когда волна уходила дальше, толпа опускалась, и головы провалившихся больше наверху не показывалась, потому что толпа на таких вставала. Некоторое время над толпой еще виднелись невысокие бугры, — под ними топтали упавших, — но вскоре несчастные затихали, толпа выравнивалась и ждала следующей волны.

В одном из таких бугров оказался и Филя.

Незадолго перед тем рядом заплакал рыжий мужик.

— Тяжко? — сочувственно прохрипел ему кто-то. — Не бось. Скоро всем конец, либо всем воля. Ты об других подумай. Иной помирает нынче, а кто в остроге сидит, а кого и вовсе отпевать несут. Тоже несладко.

— Шапку потерял — плакал мужик. — А в шапке пятнадцать рублёв зашито было. Три года копили. Эй, отдай, кто взял!