Хох Дойч

Зато потом Мишка всё хотел подлизаться. Смотрел на нарывающий палец и говорил, что лучше не подорожник, а надо помазать мёдом. Тогда высосет. И ведь нашёл где-то мёду! Но это было потом, когда в их колонну влили с полроты разношёрстных солдат, то ли выходивших из окружения, то ли бежавших и остановленных. Многие без оружия. Все они были злые, хмурые, в драных и замызганных гимнастерках, с чёрными от въевшейся грязи лицами и руками.

К двоим таким Мишка подкатился, услышав, что они тоже окают. Правда, оказалось, не земляки, а откуда-то с Волги, служили срочную в Белоруссии.

– Ёп! – Мишка уважительно присвистнул. – И куды вас топерь, мужики? – сочувственно спросил он, зашагав рядом.

– Куда нас, туда и вас. У всех путь один. От Разхерошина через Жоподралово до Подыхалово. С табаком как?

– Да хоть закурись, – сказал Мишка и кивнул на Андрюху, который придерживал табак для обмена. Хотя сам Мишка не курил тоже.

Неведомо какими путями, но к вечеру ему удалось выменять маленький кусок мёда, прямо в сотах, правда, уже обсосанных и пожёванных.

– Это даже хорошо, – объяснил он. – Только лучше пристанет. На вот, пожуй и сразу приложи. – И он заоблизывал свои губы.

Но приложенный к пальцу и примотанный бинтом воск лишь только усилил боль, когда твёрдыми краями стал врезаться в продолжающий раздуваться палец. Ночь Андрюха не спал, всё стонал, и что с ним происходило вплоть до самого того дня, до момента, когда во время атаки он воткнул свой штык в спину Мишки, помнилось совсем смутно.

Помнил, как его обматерил военфельдшер, предлагавший этот ноготь содрать, но если будет гангрена, он за это не отвечает, потому что спирта всё равно нет, даже не было; помнил, кто-то сказал, что если палец отрежут, тут тебе, хлопец, прямой путь под трибунал, потому как солдат без указательного пальца на правой руке – это верный симулянт или, что хуже, самострел; помнил, как палец мазали чем-то тухлым и заматывали бинтом; помнил затем какое-то поле с неубранными суслонами ржи и как лежал он на этом поле, перед атакой, под озадаченным взглядом младшего политрука Михалёва, потому что снова поднимал руку, но на этот раз будто захотел сдаться и пойти в плен; помнил, как он бежал с винтовкой на сгибе локтя, как зажимал под мышкой приклад и как ни разу не выстрелил, потому что на бегу не получалось передёрнуть затвор, да и палец уже не пролезал под скобу, оттого не удавалось найти спусковой крючок, разве только нащупать его там другим, безымянным, средним или мизинцем… – слишком много становилось их, пальцев, и слишком мало времени, чтобы в них разобраться.

Чего он совершенно не помнил, не видел и не мог знать, – это как бежавший впереди Мишка, крупный, неповоротливый, хотя и подхватистый на бегу, поймал в грудь несколько пуль, поэтому и остановился, потому так и распрямился и стоял во весь рост, а потом стал падать назад и упал бы, упал, если бы в спину, сослепу, ему не всадили штык.

Зато отчётливо помнил, что стоял он за Мишкой Черезболотовым, как за деревом, и дерево это непрестанно подрагивало, тряслось и взмахивало ветвями, а потом всё куда-то стремительно покатилось. Промелькнули небо и люди, облака и снопы, круглые глаза младшего политрука Михалёва, и всё вдруг стало темно.

В сумерках живые начали выползать с поля. Разбросанные из суслонов снопы перемешивались с телами убитых, и во мгле убитых казалось так много, что немецкому пулеметчику надоело уже угадывать, где тут человек, а где сноп – по взлетевшему вороху соломы. Обратное движение подхватило и Андрюху.

– Ну-ка ты, неживой, подсоби, – услышал он над ухом шипение и почувствовал толчок в бок. – Лезь сюда. Куда! Лезь за мной. Ты, твою!… Убью, гад! Отстегни штык. Штык, говорю, отстегни, твою бабушку на коровнике!…

Он послушно отстегнул штык, выскреб в земле длинную узкую могилку, положил туда штык, присыпал сверху землёй и старательно прихлопал ладошкой.

– Чего телишься? Этого тащи!

Вдвоём они кого-то тащили, потом отдыхали и снова тащили.

– Ещё немного, до леса, а там были наши. Как звать-то?

– Ы.

– Чего?

– Ы-ы.

– Контузило, что ли?

– Ы.

– Ну, давай, Ыкало. Вперёд.

Кто это был и куда он потом девался, Андрюха никогда не узнал, зато удостоился благодарности от командования, что не бросил оружия и, сам раненный, вынес с поля боя своего командира. Младшего политрука Михалёва.

Что сам раненый, Андрюха не отрицал. Дело ясное. Осколок чисто срезал обмотку и снял кожу на голени. Хороший лафтык, как говорили у них на селе. За ночь кожа подсохла, отогнулась и качалась теперь, как свиное ухо. Было и больно и смешно.

Вообще-то с той ночи Андрюха много улыбался. Когда его спрашивали о чём-то, он выпучивал глаза, выдвигал вперёд челюсть и говорил “ы-ы”. Все смеялись, и Андрюхе становилось весело тоже. Нахмурился он тогда, когда потребовали винтовку. Хотели отобрать – не смогли. Винтовку ему оставили, только разрядили и забрали патроны. Так и направили в медсанбат – заодно чтобы дотащил и раненого политрука Михалёва.