Хохот Демиурга. Плаха и Веха

Сцепление, тормоз, нейтральная скорость.

Сейчас или никогда.

Вспышка, и я вижу брызги лопнувшего пузыря на передней панели, на лобовом стекле, на стоящих в пробке автомобилях, на заткнувшихся ведущих проклятого радио, на их голосах. Вижу брызги на радиоволнах, передающих телефонную связь, на уюте и приятелях. Даже деньги теперь будет противно держать в руке – так как они все заляпаны чёрными смолистыми пятнами…

Чувствую, будто что-то выстрелило внутри. И, может, я ещё не решил окончательно, может, не понял, что и как хочу сделать, но отступить от того, что произойдёт, я уже не смогу…

Сигнал правого поворотника, перестраиваюсь к обочине. Включаю аварийный сигнал – дальше пешком!

Звонит телефон, номер неизвестен. На порыве, вызванном автоматизированным рефлексом, отвечаю:

– Виктор, слушаю вас.

– От себя не уйдёшь, Плаха… – скрипучий голос на том конце.

– Не понял вас, повторите.

В трубке молчание.

– Вы на какой номер звоните? Возможно, не туда попали.

– От себя не уйдёшь, – продолжает скрипучий голос, который сложно описать из-за шипения в трубке, – ты умрёшь, Плаха, и с этим уже ничего не поделать…

Кладу трубку. Сбрендивший тип или пранкер, что одно и то же. Так пусть он захлебнётся в чёрной жиже моего лопнувшего пузыря недовольства.

Дальше пешком. Свежим мыслям нужны свежие впечатления, никогда не прогуливался по МКАДу.

Дотлевший окурок о борт пепельницы.

Веха II. Контрабандист Ганин

– Ну просто анекдот – нанёс мне, понимаешь, семнадцать ножевых ранений. Из которых три в спину, а одно так вообще в пах… И что ты за человек после этого?

Передо мной стоит бритоголовый писака. На нём та же толстовка и те же мешковатые штаны, что были надеты во время моего нападения. Затхлый запах въедается в ноздри, горло дерёт от сухости.

Стою молча, на вопрос писаки не отвечая. Осматриваюсь, пытаюсь понять, что вокруг меня, почему-то не могу разобрать – вроде стоим в комнате, но интерьер никак не проглядывается, и не так, словно предметов совсем нет, а будто они есть, но не откладываются в памяти…

– Ладно, можешь не отвечать. Что ты ебанат – и так понятно, – продолжает писака, – расскажи лучше другой анекдот, почему я? Что я тебе такого сделал?

Рассматриваю писаку, одежда цела. Успел переодеться во второй комплект? И каким образом уцелел после стольких ударов?

– А ты не разговорчив! Хотя чего ожидать от психопата. Так, сейчас, погоди.

Писака морщит лоб и натирает виски пальцами.

– Преимущество мёртвых над живыми, – туманно объясняет он, – так… Вот это анекдот! Так, значит, ты остаток своей жалкой жизни борьбе с писателями посвятил?!

Молчу, хочу приблизиться к нему, но ноги опять непослушны.

– Это, значит, мои тексты могли навредить человечеству? Священная война, говоришь? Анекдот!

Мысли пеленает, писака виднеется в туманной дымке. Картинка тускнеет…

– Не-не-не! – грозит он кулаком.

Меня будто окатывают из ведра холодной водой, сонливость проходит, и я могу внимать его речи:

– Не-не-не! – повторяет тем временем. – Мы с тобой ещё не договорили. Я хочу, чтобы ты сам объяснил, зачем это сделал. Зачем целых семнадцать раз пырнул меня ножом?

– Ты пишешь, – произнесённый вслух сиплым голосом аргумент звучит нелепее, чем в мыслях, – промываешь мозги читателям, это надо было остановить.

– Вот анекдот! Ты же читал мои тексты? И что, я тебе сильно промыл?

Отвечать не хочется, но что-то подсказывает, что требуется:

– Мне нет… Но мог найтись кто-то, кому…

– Ага-ага!

– Мог найтись кто-то, кому бы промыл! – я не даю себя перебить. – А, может, уже кому-то успел! Ведь как ни крути – ты поучать пытался. А чему ты мог научить? Будто понимаешь истину.

– Истину? О чём ты? Где ты в моих текстах истину-то увидел? Анекдот!

– Любой текст подталкивает к размышлениям, даёт отправную точку. А кто ты такой, чтобы давать эту точку? Без тебя разберутся! Вернее, они и разбираться не должны. Должны жить, и всё.

– А кто ты такой, – писака смотрит спокойно, – чтобы решать, как должны поступать ОНИ.

– Ты прав. Поэтому-то я и молчу. Поэтому не навязываю никому принятое мной решение, не пишу трактатов, не насаждаю свои мысли в чужие головы.

– А вместо этого тихо истребляешь писателей…

– Что поделать, если вы пудрите мозги.

– Тебе, погляжу, запудрили капитально…

– Ну, вот ты, например, – говорю я сквозь зубы, не в силах подавить злобу, – ты хоть сам был уверен в том, о чём пишешь?

– Разумеется! – самодовольная ухмылка.

– Чушь! – перехожу на крик. – Ты просто изливал нытьё, взывал к сопереживанию, хотел привлечь к себе внимание! Всё, что ты делал – позволял взглянуть на жизнь глазами нытика и неудачника – заставлял читателя на время превратиться в себя, а к чему ему такой опыт? Думаешь, сделало бы это кого-нибудь лучше? Да чёрт с ним, с «лучше»! Сделало бы счастливее?

Писака отводит взгляд и картинно супится:

– Вот видишь, я сейчас мысль не могу сформулировать, чтобы ответить, а ты меня прям того – семнадцать раз… Ты только скажи, допустим, истребишь всех пишущих – потом за высказывающихся вслух примешься? Они ведь также мыслями делятся, насаждают и прививают, как ты сам говоришь?