Хоксмур

Сэр Христофор подошел и встал напротив меня, а после положил мне руки на плечи. Это, Ник, путаница словесная, да и только, тебе должно привести ее в порядок ради собственного здоровья. Не существует истины столь глубокой или же возвышенной, чтобы ее не постичь было человеческому разуму; что человек понимает, то ему подвластно. Держись этой истины, Ник, и все пойдет хорошо.

Я заговорил тише: но когда разум уходит на покой, что же тогда, сэр?

Что ж меня об этом спрашивать?

Тогда я опять на него разозлился: Ваше рвение, сказал я, касается до экспериментов более, нежели до истины, и для того эксперименты Вы обращаете в истину, Вами же и придуманную.

Довод этот, Ник, и двух пенсов не стоит.

Однако, продолжал я, снова глядючи на Ната, покуда Вы занимаетесь своею рациональною Философией, опыт всей жизни доказывает, что мы не властны в своих делах, подобно людям, во весь опор несущимся по льду: все они соскальзывают прямиком в самую ту прорубь, в коей только что на их глазах утонули их товарищи. Тут я услыхал, как Нат на это засмеялся.

Это сужденье излишне причудливо, чтобы ему быть состоятельным, отвечал сэр Христ.

Существует Ад, существуют и Боги, и Демоны, и предзнаменования; против подобных ужасов разум Ваш, сэр, есть всего лишь игрушка, храбрость же — сущее безумие.

Он посмотрел на меня спокойно, словно и не был разбит наголову, и говорит: ты в плену у многих недобрых страстей, и я мог бы пожелать тебе быть поучтивее. Однако изъявленьям твоей меланхоличной Природы не перечеркнуть многих лет нашего знакомства.

Признаюсь, отвечал я тихо, я по духу склонен к меланхолии, однако усугубляют ее невзгоды, о коих Вам ничего не известно.

Теперь известно, Ник. Только часы пробили десять, он подошел к окну посмотреть, совершенно ли перестал дождь, и поднял взор на Луну над домами. Постоявши минуту, он сказал: поздно, засиделся я, день выдался ненастный, не приведи Господь, зато теперь прояснилось, ночь погожая будет. За сим он пожал мне руку в манере самой что ни на есть приятельской, Нат же выбрался из угла и проводил его на лесницу.

Я уселся на постелю и опустил глаза на пол. Услыхав, как за сэром Христ. затворилась дверь, я позвал: Нат! Нат! Когда он снова вбежал ко мне в спальню, я, понизивши голос, шепнул ему: Нат, я лишнего наговорил, я все разболтал.

Он подошел ко мне поближе и положил голову мне на плечо: ничего, говорит, он господин добрый, никакого зла Вам не причинит.

И все равно, слушая его, я повторял про себя: что мне делать? Что мне делать? Но после вызвал в памяти высказывание Витрувиуса, о жалкой род людской, сколь преходящ ты в сравненьи с камнем, и припомнил, что сие печальное расположение мое вскоре переменится, как оно всегда бывает: одно расположение уступает дорогу другому, а как пройдет, то о нем и думать забудешь. Когда имя мое обратится в прах, когда страсти мои, что нынче накаляют эту комнатушку, остынут навеки, когда наш век, и тот пролетит, как сон, и на смену ему грядут новые поколенья, то останутся жить мои церкви, темнее и весомее, нежели подступающая ночь.

Нат же все не унимался: история Ваша, хозяин, о бедных созданиях, что по льду скользят, меня рассмешила, от нее мне на мысль пришла одна песня, какую я выучил маленьким, сам не знаю, как; дайте–ка я Вам ее спою, глядишь, и развеселю Вас. С этими словами он внезапно встал перед окном и завел:

Детишкам вздумалось зимой

По льду стремглав носиться,

Да приключилось с головой

Им в прорубь провалиться.

Коль чадам вы желаете

Сей доли избежать,

Вперед их не пускайте

На улицу гулять.

А как она кончается, хозяин, сие я запамятовал, говорит Нат с озадаченным видом. И тут, глядя, как он стоит передо мною, я наконец–то заплакал.

*