Холм псов

– Хочешь поговорить? – спрашивает Брачак, бьет растопыренной ладонью в капот машины. – Хочешь поговорить?

Машина уезжает. Брачак подходит, потирает руки. Он зол. Отец подает ему термос.

– Слышал? – спрашивает Брачак.

– Что слышал? – спрашивает отец.

– Цирк, да и только, все говорят, а ты не слышал? Они поехали к цыганам, ворвались к Тобеку в дом, устроили обыск, машины реквизировали. Арестовали до выяснения двух сыновей Тобека. Скандал, Томек, такой, что – ух! Якобы женщину там толкнули, старую, тетку Тобека, говорят, та упала, вывихнула лодыжку. Те цыганские парни сейчас ездят по всей гмине, злые, как еб твою мать.

– Ищут Мацюся, – говорю я.

– Ага. Дело в Мацюсе. Мол, Тобек подозревается в его убийстве, – говорит отец. – Только этого не хватало. Только цыган разозлят.

– Это все бандиты, они друг друга стоят, цыгане там, не цыгане, – говорит Брачак. – Но такую глупость устраивать – прямо не знаю. Хотят, чтобы как в девяносто первом все было? Как в Млаве? [101] Чтобы окна цыганам кирпичами били? Зачем?

Отец наконец отворачивается от ратуши. Снимает шапку, чешет гладко выбритую голову. Смотрит на Брачака.

– Какое убийство? Какое, сука, убийство? С Бернатом нет убийства, а с Мацюсем – типа убийство. С Мацюсем, который наверняка свалил к немцам или лежит где-нибудь в лесу под Калининградом.

– А может, лежит тут, в лесу, – прерывает его Юстина. Закуривает новую сигарету. Отец поворачивается к ней. – Этот мужик в лесу, Ведьмак, – он что-то знает, чего не хочет говорить. И кто-то ему помогает, кто-то его содержит. Якобы он может спрятать в лесу все, прятал там машины. А тело – оно поменьше машины, – добавляет она через миг.

– Ты что, думаешь, эти цыгане ему теперь помогают? – спрашивает Брачак.

– На них свалить – проще всего. Я о том, что это довольно ловко: совершить несколько убийств и в каждом обвинить кого-то другого, кто мог бы их совершить, – отвечает она.

– И кого обвиняют в смерти Берната? Ксендза? – спрашивает отец, но вопрос остается без ответа.

Отец осматривается, хмурит лоб. Думает. Потом наклоняется, берет дрожащую собаку на руки.

– Смотри, чтобы не обмочил тебе куртку, – говорю я.

– Уже обмачивал, – отвечает он.

– Он все время мочится, – вспоминаю я.

Отец наклоняется, целует пса в голову.

– В любом случае, сегодня – действуем. Бери всех, кого сумеешь. Семью, всех. Полиции не бойтесь. Они ничего не сумеют сделать. Не в таком деле.

– В двадцать три под «Подзамчьем», – говорит Брачак.

– Под «Подзамчьем», – кивает отец.

– От тебя будут все?

– Агата торт печет. В конце концов – день рождения же.

Брачак осматривает ратушную площадь, на которую опускаются сумерки: неровную, грязную, оклеенную белыми плакатами. Я тоже осматриваюсь. Люди выходят из магазинов, садятся в машины, в окнах зажигается свет. Отцу кажется, что он – совесть этих людей, этих огней за окнами, кажется, что он их спасет.

Но возможно, уже поздно. А может, и вообще не имеет смысла.

– Ну, покеда, – говорит Брачак и удаляется в сторону, откуда пришел. Теперь он спокойнее, внимательно осматривается, прежде чем перейти дорогу.

– Ты правда думаешь, что обращаешься к разуму этих людей? – спрашиваю я.

– К какому такому разуму? – фыркает отец.

– Может, они и пойдут на этот референдум. Но если следующий бургомистр не пригласит для них Доду [102] на рынок по случаю Праздника Картошки – или что тут у вас в Зыборке, – если не устроит людям каток или футбольный стадион, если закроет предприятие и не откроет нового, – то слетит точно так же, как эта Булинская.

– Легче всего сказать, что все бессмысленно, и сидеть на жопе ровно, – говорит отец.

– Просто я бы не отдал за это жизнь, как Бернат. Это бессмысленно.

Вечером площадь еще меньше, чем днем, она сильнее сжата, словно кулак ребенка.

Отец открывает дверь машины и показывает, чтобы мы садились.

– Если бы все думали, как ты, – говорит мне, – этот мир бы уже закончился.

– Нет, мир бы остался таким, как нынче, – отвечаю я. – Это лишь крохотный огонек, то, о чем ты говоришь. Одно горящее окно. Ты даже не заметил бы, как оно погасло бы.

– Видишь, а ты утверждаешь, что я ничего не вижу, – говорит он, закрывает дверь со стороны водителя.

Мы садимся в машину. Я вижу, как двое полицейских начинают срывать плакаты со стен. Скоро их окружает несколько зевак. Видно, как начинается скандал. Кто-то жестикулирует, кто-то ругается, кто-то начинает что-то объяснять. Отец не реагирует, только смотрит в ту сторону.

– Вот только не надо о том, что я, мол, тут не живу уже двенадцать лет, – говорю я.

– Теперь живешь, – отвечает он.

– Живу, а значит, имею обязанности? – спрашиваю я.

– Ко мне не имеешь никаких, – я вижу, как он смотрит на Юстину в зеркальце заднего вида, ищет ее взгляд.

Отец заводит машину, потом вынимает из кармана телефон. Набирает чей-то номер. Юстина сидит рядом, всматривается в то, что происходит за стеклом.

– Что-то случится, – говорит через минуту.

– Ты только автобус обеспечь, лады? – втолковывает отец кому-то по телефону. – Да, съезди за ними. Сколько там, двадцать мест? Ну ладно. Съезди за ними.

– Что случится? – спрашиваю я.