Холм псов

Выстрелы ты услышал в последний миг. В последний миг – не значит, что слишком поздно. «Слишком поздно» означало бы, что ты уже мертв. Просто – в последний миг. Может, за тобой шла какая другая группа, побольше. А может, они заметили только тебя, одного. Пули свистели у твоей головы, словно вокруг танцевали дети, дующие в деревянные свистульки. Ты не бросил рюкзак. Бежал с ним, хотя рюкзак – это тридцать килограммов. Тогда ты еще мог представить себе деньги. Еще умел считать. Человек быстро перестает уметь считать. Хватит холода, хватит голода, хватит жара.

Есть голос, что звучит в голове, поет, говорит: оставь его, оставь его. Голос просит тебя: оставь. Если не оставишь – умрешь. Оставь. Где-то – Илава [113]. В Илаве ты выживешь, потому что в Илаве есть трактир, постель, там позовут врача, врач даст лекарство.

Ты не знал, польские это пограничники или немецкие. Не имело значения. Наверняка немецкие. Польские не стреляют так быстро. Ты старался не бежать куда глаза глядят, не терять силы. Старался найти то, что оставил для тебя твой предшественник. А может, и ты сам когда-то, только уже не помнишь. Навес из дерева и мха, прицепленный к стволу как большой гриб. Ты высмотрел его в сумерках. Еще не было настолько холодно. Развел огонь. Сперва сидел в темноте, пару часов. Потом развел огонь. Маленький, чтобы тебя грели раскаленные угли. У тебя была фляга водки и кусок сала размером в кулак. Ты ел сало и тянул водку, и держал руки и ноги около горячих углей. Ждал, кажется, дня четыре. «Кажется» – потому что дни в лесу, у земли, в снегу сливаются в магму. Серую и холодную, как чистилище. Именно потому ты повторяешь: после ночи – день, после дня – ночь, после ночи – день, после дня – ночь, чтобы помнить.

Четыре дня, потому что четыре дня они будут ходить и искать, а потом успокоятся, устанут, им надоест, вернутся к себе, поймут, что потеряли. Через четыре дня ты встал и пошел дальше.

Был голодным, замерзшим и больным. Но сейчас ты думаешь, что тогда ты еще был, по сути, сыт, здоров и согрет. Город где-то недалеко. Наверняка недалеко. Пассенхейм, Ольтерсбург. Наверняка. Бледный газовый свет городка с тем же успехом мог оказаться отблеском дня, что остался под твоими веками и теперь смеется над тобой, над твоей болезнью, твоим холодом.

Оставь рюкзак, говорит голос, потому что следующие километры ты уже не пройдешь. Не убьет тебя пуля пограничника или волк, сам себя убьешь. Оставь рюкзак.

Тут уже не идет речь о деньгах. Все деньги ты поменял бы на кипяток, лекарство, стакан водки. Нет речи о деньгах. Они ничего не стоят. Стоят чего-то, когда танцуешь в корчме, сбрасывая все ногами со стола. Сейчас же – не стоят ничего.

Речь идет о том, что ты обещал.

Естественно, что обещал. Людей убивает именно это. Исполнение обещаний.

Это наверняка Пасым. Он сумеет туда дойти. Отдохнуть. А потом в дорогу, в Илаву, к купцу.

Оставь. Это тебя убьет. С каждым шагом кто-то докладывает к тебе в рюкзак один небольшой камень. Идет за тобой, малый бес, смеется и делает именно это. Оставь. Свет на горизонте – только в твоих глазах.

Ты бы прочитал «Радуйся, Мария», но позабыл слова. Позабыл, что идет после «благодати полная». Забыл, нет уже этого в твоей голове, вместо молитвы в голове выросла печь, ох, вот если бы ты мог вынуть эту печь из головы и лечь на нее, словно кот.

И появляется еще один голос, худший, чем тот, который говорил, чтобы ты оставил рюкзак. Это дьявол, который идет следом, докладывает теперь тебе в рюкзак по два камня. И это он говорит:

– Сядь.

Смрад, словно теперь лето и где-то недалеко подохло и сгнило целое стадо коров.

Ты поворачиваешься. Видишь его или ее, потому что это худая женщина. Улыбается, в ее улыбке нет зубов или десен. Кожа облазит с черепа. Под кусками кожи видны черви. Жар давит тебе в голову. Черная вуаль на лысом черепе ведьмы.

– Нет, – отвечаешь ты. – Не сяду.

– Сядь, – говорит дьявол. – Что ты идешь, как дурак. Зачем тебе это? Зачем это кому бы то ни было?

И ты садишься. Это не ты решаешь. Это решают ноги. Сказали, что могут иначе. Ты сидишь в снегу. Знаешь, что это будет твоя смерть. Мокрый холод проскальзывает под кожух, в сапоги, под онучи, под рубаху и свитер. Кожа и шерсть, которые тебя прикрывают, которые должны тебя охранять, вот-вот превратятся во влажную, тяжелую смерть.

Ты садишься и уже не встанешь. Знаешь об этом.

– Сейчас ты уснешь, – говорит дьявол. Приближает к тебе голову. Снимает платок. На голове видны струпья, лишаи и язвы. Смрад, словно что-то сгорело, а потом сгнило.

– Мне нужно в город, – повторяешь ты так тихо, что этого нельзя услышать, даже если приложить ухо к твоим губам.

Уже совсем темно. Единственное, что темнее неба – это полоса леса, встающая над покрытой снегом землей. И черная вуаль, что бьется на ветру. «Оставь рюкзак и ползи», – думаешь ты. Ноги уже сдались, но, возможно, ты заставишь двигаться руки, плечи. Пытаешься поднять руку и знаешь, что все наоборот – это ноги сдались последними.

– Тут нет города, – говорит дьявол.

– Как это – нет? – спрашиваешь ты.