Холм псов

Мы подходим к костелу. Сперва я никого не узнаю. Люди, которые стоят снаружи, развернуты к свету, они кажутся одинаковыми в тяжелых, серых пальто, беретах и шапках.

«Господи, пророки обещали приход нового света для людей, живущих во тьме», – говорит ксендз.

– Гловацкий, – слышно откуда-то со стороны. Люди поворачиваются к нам. Сперва не понять, кто это. Потом становится понятным. Чокнутый в черном, обтягивающем «флаерсе», в клетчатой кепке, с сигаретой во рту, медленно бредет в нашу сторону, шаркая по асфальту, чтобы не упасть.

«Господи, твое вековечное Слово явилось меж нас», – говорит ксендз.

– Дай мне помолиться, – говорит Гжесь. Я вижу, как он изо всех сил стискивает зубы. Как напрягается, словно бы вот-вот готовился принять на грудь штангу.

– Переебало тебя, а? – спрашивает Чокнутый и сплевывает на землю, протягивает Гжесю руку, смотрит на руку, потом на него. Гжесь, вместо того чтобы подать ему ладонь, прячет ее в карман.

– Чего хочешь? – спрашиваю я.

Чокнутый улыбается, снова сплевывает на землю.

– Так кто из вас теперь будет бургомистром?

Кто-то еще идет в нашу сторону. Какие-то фигуры, непросто понять, кто это, абрисы курток, капюшонов, ботинок заслоняют свет. Юстина сильнее сжимает мою руку.

Помню, что с полтора десятка лет тому, когда мы были в лицее, люди обменивались у костела пожеланиями так громко, что иной раз ксендз в микрофон просил соблюдать порядок тех мирян, что стоят снаружи.

Сейчас никто ничего не говорит. Никто ничего не желает друг другу. Никто не смеется.

– Спрашиваю, потому что хотелось бы знать, с кем из вас договариваться, – Чокнутый смеется.

– Ну, ты ведь с любым сумеешь договориться, – отвечаю я.

– Ну, с вами, сука, как-то не получается, – говорит он.

«Господи, пусть рождение Иисуса разгонит тьму греха и наделит нас светом Твоей Истины», – выводит ксендз. Его голос пружинит, повисает на миг в воздухе, чтобы сразу же отскочить, полететь в другую сторону, словно порвавшаяся веревка.

Все изменилось, когда погибла Дарья. Это было как первый посвист топора, а потом – его удар, который расколол все вокруг напополам. Может, этот топор расколол каждого из стоящих тут людей, по очереди. Каждого, кроме меня. А может, меня просто раскололо на еще большее число кусков. Раздавило в мел.

Знаю, что с того времени никто в Зыборке не смеялся достаточно громко.

Даже когда Булинская выиграла с девяноста процентами голосов, обещая большие перемены, что, мол, Зыборк снова станет большим и уважаемым и что никто не станет писать унижающих его книжек.

Кто-то разворачивается в нашу сторону. Я сразу его узнаю. «Только его тут не хватало», – думаю я, прежде чем непроизвольно отпускаю руку Юстины, и у меня на миг замирает сердце.

– Мне жаль насчет вашего старика. Я не верю, что он учудил такое, это бессмысленно, – переступает Чокнутый ногами.

– А кто же так чудит? – спрашивает Юстина.

– Слушайте, я прихожу к вам с мирными намерениями. Правда. Верьте или нет. Мир и любовь, сука, ол ю нид ис лов, – разводит он руками.

Это Ярецкий. Смотрит на меня, потом на Чокнутого, а потом снова на меня, потом на Юстину, рядом с ним стоит женщина, я ее не вижу и, конечно же, не узнаю, но Ярецкий наверняка, несомненно, точно является Ярецким. Потолстел сильнее Чокнутого, но может, мне так кажется, потому что тогда Ярецкий был худее. На нем болоньевая куртка, мерзкая бородка в форме лопаты; кроме бороды на лице его эдакое выражение того, кто успел позабыть все, что некогда думал насчет мира и людей.

– С мирными, – повторяет Гжесь.

– Ну, сука, а с какими же, извиняюсь за ругань, святой же день, – говорит он.

«Христом Господом нашим. Аминь», – слышно изнутри костела.

– Мои дети, – отзывается Гжесь.

– Чокнутый! – кричит Ярецкий.

– Мои дети, членосос. Их тут нет и не будет. Из-за тебя, – Гжесь делает шаг к Чокнутому, а тот отступает.

Вдруг раздается колядка. «Тихая ночь, дивная ночь». В противоположность ксендзу хор поет чисто, под пением слышно похрипывание старых колонок, но звук все равно наполняет воздух, словно серебряная вата.

– Эй, Гловацкий, ну, сука, я что, говорил на суде неправду? – Чокнутый бодрится, но снова отступает на шаг, потому что видит глаза Гжеся и то, что в них.

Гжесь делает шаг вперед, а я хватаю его за руку; знаю, что если не схвачу его, то еще сегодня он окажется в тюрьме, как отец.

– Чокнутый, сука! – кричит Ярецкий. У него все еще луженая глотка вокалиста. Без проблем перекрикивает колядку.

И к нам разворачивается его жена, женщина с коротко стриженными, покрашенными в бордовый цвет волосами, которую я вижу впервые в жизни.

Фигуры в капюшонах исчезли. Зато я вижу Быля, тот стоит вдали, под фонарем, я вижу его очень отчетливо: его печальный, туманный взгляд глупой и старой собаки, вижу, как он нервно курит и боится сюда подойти. Правильно делает, что боится.

Гжесь наконец разворачивается в ту сторону, Чокнутый тоже, и Ярецкий подходит к нам. Чокнутый его не узнает, я вижу это, и странно, что не узнает, если уж знал его куда лучше меня.

Я использую момент, подхожу к Гжесю:

– Позже. Позже, старик. Пожалуйста.

– Чокнутый, – повторяет Ярецкий.