Холм псов

– Я изменила тебе, Миколай, – и спросила через секунду: – Что теперь?

Сейчас же она ничего не спрашивает, только прижимается ко мне. Переворачивает меня на спину. Сует мне руку в штаны. Спрашивает:

– Поласкать тебя?

Я смотрю ей в глаза. Не знаю, что в них вижу. Перестал это знать две недели назад.

Мне нужно проговорить все еще раз, еще раз разыграть тот разговор. Так произносятся заклинания, по кругу, пока не подействуют. Но я все равно буду молчать, рассчитывая, что однажды, в конце концов, обо всем забуду. Или, по крайней мере, перестану представлять себе это каждые несколько минут.

– Ну конечно, – говорит она, словно читая мои мысли, и расстегивает мою ширинку.

* * *

– Ешь, – говорит мне отец.

– Что, тебе невкусно? – спрашивает Агата.

– Ешь, – повторяет он.

– Да отстаньте от нее, – вмешивается Гжесь.

– Ешь, – говорит отец.

– Я не голодна, – отвечает Йоася.

– Очень вкусно, правда, – говорит Юстина.

– На самом деле она классная девочка. Только вот есть не хочет, – говорит отец.

Моей сводной сестре Йоасе – тринадцать, у нее длинные соломенные и прямые волосы, как у ее матери, бледная кожа, ноги и руки как палочки. Она то и дело поглядывает в сторону камина, на котором лежит ее телефон. Отец приказал ей отложить его на время еды. На телефон раз за разом приходят сообщения, с каждым из них экран озаряет бледный свет, а с каждым отблеском Йоася чуть подпрыгивает на стуле, словно кто-то стоит у нее за спиной и тычет ей в спину иглой. Отец, прежде чем отдаст мобильник, проверит, кто ей пишет.

– Это превращает людей в макак, – мой отец кивает в сторону бликующего телефона. – Тебе кажется, что ты делаешь небывало важные вещи, а на самом деле лишь стучишь в него пальцем, словно макака в кубик.

Рядом с Йоасей сидит ее брат-близнец Янек. Он немного похож на свою мать, а немного – на свою сестру. Я подмигиваю ему, а парень отворачивается, словно уклоняясь. Со ртом, полным курятины, отворачивается в сторону включенного телевизора, словно желая проверить, не стоит ли кто там. Когда его сестра подпрыгивает одновременно со вспышками телефона, Янек каждый раз чуть от нее отодвигается.

– Ты больная? Плохо себя чувствуешь? – спрашивает Агата.

– Я ничуть не больная, – отвечает Йоася.

– Не болтай, ешь, – говорит мой отец.

– Женские дела? – спрашивает Агата.

– Девчоночьи разве что, до женских там далековато, – кивает отец.

Стол широкий, за ним поместился бы и десяток человек; кроме стола в зале есть еще массивный камин, большой плазменный телевизор с декодером цифрового «Полсата», мощный деревянный буфет с украшениями. Другое новшество – большая, вставленная в раму репродукция карты Зыборка семнадцатого века. Свадебный снимок моего отца и Агаты стоит на камине, оправленный в простую пластиковую рамку.

В зале царит полумрак, верхний свет выключен, горит только большая лампа с красным абажуром в углу комнаты и две поменьше, на стенах литые светильники. Комната выглядит как арсенал. Наполнена тенями, которые при каждом движении изгибаются по стенам, скрещиваются, танцуют.

За окнами царит тьма, сейчас вроде бы семь вечера, но кажется, что – середина ночи.

У меня все болит. Вместо хребта сквозь тело идет жесткий металлический прут. Мышцы забиты и тверды, словно кто-то меня засолил и завялил. Мы занимались любовью быстро и тихо, прикрывая друг другу рты ладонями, а секундой позже я заснул примерно на час, а когда проснулся, некоторое время думал, что мы снова в нашей квартире в Варшаве и что все в порядке. И только потом услышал звуки снизу, чужой голос, глухой стук обуви в пол, скрип ступеней.

Я сижу рядом с Юстиной, напротив отца. Передо мной на столе еда: суп, котлеты, салаты, кувшины с компотом. Обед на три-четыре блюда. Даже не представляю себе, чтобы мы с Юстиной когда-либо готовили столько еды.

Отец ест медленно, размеренными движениями, словно машина.

– Что там? – спрашивает Агата, хотя, как по мне, отец не выглядит переживающим. Выглядит как обычно. У него суровое, лишенное выражения лицо. Маленькие, прищуренные глаза. Гладкая кожа на черепе блестит, словно намасленная.

– Отец думает о Бернате. Переживает, – отвечает за него Гжесь.

– Бернат? А что с ним? – спрашиваю я.

– Я тебе говорил. Свалил с бабой, – отвечает после пары секунд молчания Гжесь.

Услышав «Бернат», я сперва вспоминаю его сына, Марка, моего примерно возраста.

Когда мы были в лицее, я его ненавидел. Он был глупым, толстым, сдвинутым на деньгах отца придурком. Теперь я не знаю, кто он. Кажется, живет в Англии.

Но понимаю, что речь не о Марке, а о старом Бернате.

– Как это – «свалил»? Его нет в Зыборке? – спрашиваю я – немного ради интереса, а немного затем, чтобы убить тишину, которая наполняет очередные перерывы между нашими фразами и становится настолько густой, что начинает гудеть.